С С Ы Л К И

(ссылки имеют обыкновение временно не работать, мы попытались продублировать наиболее интересные из них)

Полмогилы для Штирлица

«Мы будем вместе...»

Жизнь и творчество Вс.Н. Иванова. К 120-летию со дня рождения писателя»

http://archive.khabkrai.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=537&Itemid=99999999

На выставке экспонировались подлинные документы Всеволода Никаноровича Иванова, хранящиеся в государственном архиве Хабаровского края в личном фонде писателя: рукопись исторического повествования «Александр Пушкин и его время» и глава «Граф Аракчеев», не вошедшая в окончательный вариант романа, рецензии на этот роман, написанные известными писателями Д. Нагишкиным, К. Симоновым, письма-отзывы писателей С. Щипачева, А. Пришвина, В. Кочеткова, С. Маркова, рукопись романа «Чёрные люди», рекомендация Ю.А. Шестаковой, данная Иванову Вс.Н. для вступления его в члены Союза писателей СССР и др. документы.

Архив : №37. 10.09.2010

http://litrossia.ru/2010/37/05543.html

ДРУГОЙ ВСЕВОЛОД ИВАНОВ: АГЕНТ СОВЕТСКОЙ РАЗВЕДКИ

 Всеволод Никанорович Иванов много лет находился в тени другого Всеволода Иванова, того, который сразу после гражданской войны в Сибири написал героико-романтическую повесть «Бронепоезд 14-69». Того Иванова успели поддержать и Горький, и Сталин с Молотовым, и всё прочее советское начальство. А этого Иванова советские вожди никогда даже не упоминали. Хотя по таланту он намного превосходил своего именитого тёзку. Если автора «Бронепоезда 14-69» расхваливали в основном одни советские комиссары да большевистские критики, то его однофамильца высоко чтили Георгий Адамович, Арсений Несмелов, Николай Рерих.

Считалось, что советская власть очень долго не могла простить этому Иванову участие в белом движении и эмиграцию в Китай. В частности, писателю всегда в упрёк ставились его резкие антибольшевистские статьи в колчаковской прессе.

Но есть и другое объяснение того, почему этого Иванова стали у нас афишировать лишь после второй мировой войны. Он много лет был агентом советской разведки. А когда в Ясенево любили раскрывать все секреты российской внешней разведки?!

Всеволод Никанорович Иванов родился 7 (по новому стилю 19) ноября 1888 года в Гродненской губернии в городе Волковыск. Его отец был учителем рисунка и живописи. Когда мальчику исполнилось восемь лет, Ивановы переселились в Ржев. Но в Тверской губернии они так и не прижились и в 1897 году уехали в Кострому.

Дома Всеволода Иванова воспитывали в уважении к вере и монархии. Но русско-японская война внесла свои коррективы. Под впечатлением поражений русской армии на полях Маньчжурии он оказался в каком-то демократическом кружке. В какой-то момент его заворожили речи Якова Свердлова, Михаила Фрунзе, Емельяна Ярославского и прочих большевистских визитёров. Но ему хватило ума вовремя опомниться.

После окончания в 1906 году костромской классической гимназии Иванов поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Его увлекли философия и русская история. На третьем и четвёртом курсах преподаватели организовали ему две стажировки в Германии. В Гейдельбергском университете Иванов попал в семинар к Вильгельму Виндельбанду и на занятия к Генриху Риккерту. Этим двум немецким профессорам он впоследствии посвятил свою книгу «Дело человека: Опыт философии культуры».

Окончив Петербургский университет, Иванов, следуя традиции, попросился в армию. Он попал в 18-й пехотный полк, который стоял в Тамбове, и стал готовиться к сдаче экзаменов на прапорщика. К науке у него появилась возможность вернуться лишь осенью 1913 года. Иванов рассчитывал, что продолжит свои исследования у академика А.С. Лаппо-Данилевского. Но ему было предложено в первую очередь заняться переводом «Дон Кихота», причём не с испанского языка, а с немецкого.

В мае 1914 года Иванова как прапорщика запаса призвали на полуторамесячные военные сборы и отправили в верховья Волги. Но вскоре началась война с германцами. Понимая, что не сегодня, так завтра он окажется на фронте, Иванов надумал жениться. У него были две подруги. Одна – Вера Ивашкевич осталась в Петербурге. Другая – Анюта Нагорова жила в близкой его сердцу Костроме. Иванов в конце июля 1914 года обвенчался с Анютой.

Однако на фронт молодой философ так и не попал. Его сначала послали в Вятку, а затем определили командиром роты в Пермь, в 107-й запасной пехотный полк, которым командовал полковник Гродзский. «С 1916 года, – вспоминал потом Иванов, – я стал чувствовать своим нутром, что он [порядок. – В.О.] колебнулся, что по всему плотному делу национального делового кругооборота как бы пошли малые, сперва неприметные судороги». Тогда же генерал Пржилуцкий назначил Иванова начальником унтер-офицерской команды, которая каждые четыре месяца должна была поставлять свежие кадры для фронта.

Доставляла ли армейская служба Иванову какую-либо радость? Вряд ли. Его куда больше прельщало открывшееся в Перми отделение Петроградского университета. А главное – он никак не мог определиться со своими девушками. Его всё больше тянуло не к жене, а к Вере, которая в начале войны ушла сестрой милосердия на фронт. Позже он признался: «Меня стала тянуть к себе водка. Я боролся с собой, запрещал себе пить в одиночку и, когда становилось невмоготу, стыдясь самого себя, являлся в наше офицерское собрание и ловил кого придётся».

В какой-то момент начальник унтер-офицерской команды спасение увидел в литературе. Его потянуло к стихам. Кроме того, в полку он сдружился с офицером Касьяновым. Так вот Иванов сделал его героем цикла своих первых рассказов «Любовь и служба Касьянова».

Февральские события 1917 года 29-летний офицер встретил с оспой в одной из пермских больниц. Едва Иванов оправился, начальство разрешило ему на несколько дней съездить в Петроград (он так хотел увидеть свою Веру). Но спокойствия уже нигде не было.

Вскоре учебная команда выдвинула Иванова в полковой комитет. Но тут подоспело лето, и пришла его очередь везти на фронт группу новоиспечённых офицеров. Иванов своими глазами увидел развал действующей армии. Когда начальник команды вернулся в Пермь, возникла новая напасть: город оказался на грани разгрома. Уралсовет срочно бросил на спасение пермяков отряд питерских матросов. В самой же Перми военные хотели сделать ставку на Иванова.

В общем, Иванов попал в тупик. Многие склоняли его к сотрудничеству с эсерами. С эсерами была связана Анюта. Кроме того, на эсеров работал Верин брат – будущий лесовод Борис Ивашкевич. Другие предложили Иванову взяться за статьи для пермской газеты «Народная свобода». Иванов выбрал третий путь: уволившись в чине штабс-капитана из армии, он предпочёл устроиться ассистентом на кафедру энциклопедии права к убеждённому марксисту Л.Успенскому.

Но недолго музыка играла. В конце 1918 года Пермь заняли колчаковцы. Новые власти потребовали, чтобы все бывшие офицеры прошли перерегистрацию. Из них командование Средне-Сибирского корпуса сформировало дополнительный полк. Однако вся служба в этой части свелась к бессмысленным караулам и беспробудному пьянству. Иванову ещё повезло: он вскоре был переведён в газету «Сибирские стрелки», которую при штабе А.Н. Пепеляева выпускал некий Борис Броневский.

Летом 1919 года в судьбу Иванова вмешался один из кадетских лидеров профессор Н.Устрялов. Этот учёный в своё время каким-то образом вошёл в окружение адмирала А.Колчака и вместе с другим профессором – Д.Болдыревым возглавил в омском правительстве Русское бюро печати. Устрялов хотел подтянуть в Омск весь цвет пермского отделения Петроградского университета. В Русском бюро печати он бросил бывшего ассистента Успенского на издание «Нашей газеты».

Всеволод ИВАНОВ

К тому времени Иванов успел окончательно расстаться с Анютой, а Вера родила ему сына. Правда, Вера продолжала оставаться в большевистском Петрограде. И вдруг летом 1919 года она появилась вместе с ребёнком в Омске и сразу прорвалась к людям из окружения Колчака. Она потребовала встречи с мужем и жильё. Не устояв перед её натиском, квартирмейстеры выписали Вере ордер в дом терпимости, и все проститутки Омска очень быстро по совместительству стали няньками ивановского сына.

Однако вместе Иванов и Вера провели всего несколько месяцев. Осенью началось отступление. Они расстались под Ачинском. Позже Иванову сказали, что его семья сумела выбраться в Москву. Как сложилась дальнейшая судьба Веры и её сына, Григория, я не знаю.

После стремительного натиска Красной армии многие колчаковцы оказались в Чите. Дальше перед ними встал выбор: идти в Китай или Приморье. Иванов выбрал Владивосток. У него появилась идея создать Дальневосточное информационное агентство. В поисках техники он вынужден был на время отправиться в Харбин.

Во Владивостоке тем временем одна власть сменяла другую. После падения Дальневосточной республики своё временное правительство учредили братья Меркуловы. Иванов отнёсся к этим братьям с симпатией. Особенно высоко ценил он Николая. По его мнению, Николай Меркулов, владевший до октябрьского переворота амурским пароходством и спичечной фабрикой во Владивостоке, «несомненно, должен быть признан душой Приамурского дела». В Меркулове, утверждал Иванов, «всего более изумителен его чисто американский деловой склад характера, умеющий схватить главное, и та неослабная энергия, с которой он проводит в жизнь свои действия» («Русский край», 1921, 26 ноября).

При Меркуловых Иванов стал редактором «Вечерней газеты». Но братья надолго удержать власть в своих руках не смогли. Через год с лишним их заменил Земский собор во главе с генералом Михаилом Дитерихсом. Белое движение оказалось обречено на провал.

22 октября 1922 года Иванов сел на пароход «Хузан Мару», который взял курс к берегам Кореи. Перед отплытием он успел подписать для армии Пепеляева листовку, в которой призвал дать народу высказать свою волю. Иванов верил: «Кончится братоубийственная война и не будет ни красных, ни белых, а единый, свободный, великий русский народ». Но не всё оказалось так просто.

Мукден навеял на Иванова страшную тоску. В отчаянии он взялся за «Беженскую поэму». Поэт писал:

…И после нашей жизни бурной

Вдали от нам родной страны,

Быть может, будем мы фигурным

Китайским гробом почтены.

Над нами, может быть, заскачет

Флейт, бубнов пляшущий мотив,

И тело бедное означит

Запутанный иероглиф.

Но почему при мысли этой

Невольно чувствуется страх?

Не жить нам с песней недопетой

В далёких и чужих гробах.

Не прижившись в Корее, Иванов попробовал выстроить свою судьбу в Японии. Но и там у него ничего не получилось. Но оставался ещё Китай.

Прибыв в 1923 году в Шанхай, Иванов первым делом разыскал Николая Меркулова. Он рассчитывал, что бывший глава временного правительства поможет ему создать в Китае собственную газету. Но Меркулов сразу все иллюзии развеял. «Мечтать заработать, – сообщил он Иванову, – неисполнимые мечты». Тогда бывший редактор владивостокской «Вечерней газеты» стал искать подходы к белым генералам. Меркулов попробовал предостеречь Иванова. Он заявил ему: «Меня никакая сила, никакая нужда не может заставить идти к господам Семёновым, Сазоновым и т.п. Я не желаю, как свинья, ложиться в эту грязь, и я убеждён, что никогда эти субъекты не могут стать во главе «белого движения». С ними оно превратится в грязное». Почему Иванов пренебрёг этими словами Меркулова и добился признания в генеральском кругу, можно только догадываться. Вряд ли им двигали одни лишь финансовые интересы.

Агитационный плакат времён гражданской войны

Агитационный плакат

времён гражданской войны

Анализируя жизненный путь Иванова после 1917 года, логично предположить, что он изначально оказался не противником октябрьского переворота (как до сих пор утверждается во всех писательских словарях), а убеждённым сторонником новой власти. Всё говорит в пользу версии, свидетельствующей, что Иванов, начиная с февраля 1918 года, стал работать на только что созданную советскую разведку. Он сознательно во время гражданской войны искал выходы на Пепеляева, Колчака, братьев Меркуловых, Дитерихса, атамана Семёнова и другие видные фигуры из белого движения. Я не удивлюсь, если когда-нибудь подтвердится, что Юлиан Семёнов своего Максима Исаева во многом списал именно со Всеволода Иванова. Но, похоже, в 1925 году Иванов допустил какую-то серьёзную ошибку и оказался на грани провала, а публике его прокол преподнесли как разочарование в действиях эмиграции, которая периодически устраивала на советском участке КВЖД всевозможные провокации.

Пока стопроцентно подтвердить эту гипотезу документально сложно. Официально в биографии писателя до сих пор утверждается лишь то, что в 1925 году Иванов, удручённый событиями на КВЖД, обратился в Харбине в советское консульство, предложив ему свои услуги. Но, смотрите, в том же году Иванов подготовил к печати свою книгу «Мы», которая сразу же расколола нашу эмиграцию на два лагеря. В Европе против писателя тут же ополчился, к примеру, А.Ремизов. Кое-кто поспешил автора записать в евразийцы, лидеров которых часть эмигрантов не без основания подозревала в сотрудничестве с советскими чекистами. Но, может, это и было новым заданием Иванова – посеять в эмигрантских кругах очередную смуту?

Кстати, книга «Мы» если и имела к евразийству какое-то отношение, то весьма косвенное. Не случайно вожди евразийства попытались всячески работу Иванова замолчать. Им не понравился подход писателя к культурно-историческим основам русской государственности. Иванов хотел доказать, что в российской политике приоритет в силу ряда геополитических и экономических причин изначально должна была занимать не Европа, а Азия. Но государственные мужи к его выводам тогда так и не прислушались.

Поддержали Иванова единицы. Среди них был поэт Арсений Несмелов. В одном из писем он из Харбина заметил своему парижскому корреспонденту, что Иванов «остепенился», издал «нечто евразийское, историческое», что «он всё же талантлив, остёр, пожалуй, и глубок».

В 1928 году Иванову предложили стать главным редактором русского издания китайской официальной газеты «Гун Бао». Но уже через пару лет он перестал устраивать влиятельные японские круги. Над писателем нависла серьёзная опасность. Японская миссия явно готовила на него покушение. Работа в Харбинском педагогическом институте защиту ему никак обеспечить не могла. И тут на выручку Иванову пришли наши дипломаты. В 1931 году посольство выдало писателю советский паспорт, а затем предложило ему новую работу, выпускать на русском языке учреждённую советским посольством газету «Шанхай геральд».

Со временем у Иванова появилась возможность вернуться к литературе. Воспоминания о костромской юности подсказали ему замысел романа «1905 год». Не прошли бесследно и занятия в Петербургском университете историей. Сравнение древнеримских хроник с новгородскими житиями двенадцатого века подтолкнуло писателя к повести об Антонии Римлянине. Параллельно писатель подготовил подробные портреты Дитерихса, Семёнова и Пепеляева, составившие книгу «Огни в тумане».

Новое задание от чекистов Иванов получил, кажется, в 1934 году. Теперь объектом его внимания должен был стать Николай Рерих, собравшийся под эгидой американцев в Маньчжурскую экспедицию.

Вокруг этого художника всегда роилось много слухов. Одни считали его масоном. Другие видели в нём агента ОГПУ. Третьи полагали, что в Азию его привели интересы германского правительства. Похоже, Иванову было поручено прозондировать настроения в ближайшем окружении Рериха.

Иванов и Рерих тесно общались в течение практически всего лета и начала осени 1934 года. У них оказалось много общих тем. Так, художнику очень понравилась книга писателя «Мы». Они оба пришли к выводу, что Россия по-прежнему оставалась непознанной страной, как в историческом, так и в географическом и этнографическом аспектах. В общем, всё говорило за то, что Рерих и в Азии сохранял верность России. Правда, какой отчёт Иванов отправил своему руководству, мы до сих пор не знаем. Но вряд ли он в чём-то расходился с его книгой «Рерих». Кстати, Рерих, когда прочитал рукопись, признался Иванову: «Уж больно глубоко и правильно чуете Вы Россию. Мало где встречались мне определения, подобные Вашим. В яркой мозаике Вы сложили многообразный лик Великой России».

Позже, 17 июня 1947 года Рерих в письме И.Грабарю добавил: «В.Н. Иванов – тот, что в Хабаровске, способный. Знает Восток и русскую историю, он у места на Дальнем Востоке и может правильно расценивать события. Да ведь Восток, Азия – сплошное неизбывное событие!»

Закончив книгу о Рерихе (её первое издание вышло в 1937 году в Риге), Иванов взялся подготовить для нашего посольства обстоятельный обзор литературы по всем двадцати трём китайским регионам. Он получил допуск не только во все центральные книгохранилища Китая, но даже в некоторые тайные библиотеки.

А потом началась война. Иванов стал политическим комментатором радиостанции «Голос Советского Союза» в Шанхае. Говорили, будто текст каждого его радиовыступления без промедления в одиннадцати экземплярах попадал в немецко-японскую цензуру. Более того, японцы старались тут же каждый комментарий Иванова перевести на английский язык и познакомить с ним всех англичан, содержавшихся в японских концлагерях. Позже в государственный архив Хабаровского края попала справка, подробно освещавшая работу писателя на шанхайском радио с 30 августа 1941 года по 3 февраля 1945 года. В ней, в частности, говорилось: «Выступая перед микрофоном как диктор, Вс.Н. Иванов читал только вещи, выходившие из-под его собственного пера, а именно: острые политические фельетоны, цикл «Бесед по истории общественного движения», особенно подробно охвативший период советского строя, цикл докладов «Наша страна», ряд интересных литературных передач, как в виде монтажей («Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Тарас Бульба», «Тихий Дон», «Накануне» и др.), так и в виде докладов об отдельных писателях и поэтах».

Итак, последним днём работы Иванова в Шанхае стало 3 февраля 1945 года. А потом наша разведка неожиданно вывезла его в Россию. Что же произошло? По слухам, которые после войны ходили в Хабаровске, Иванов якобы помог спецслужбам выявить последнее пристанище атамана Семёнова. Но я думаю, что эту «утку» запустили сами чекисты. Вспомним, что Семёнов попал в руки Смерша лишь через полгода после возвращения писателя в Россию. Значит, Иванов имел отношение к другой секретной операции. Но какой? Это до сих пор тайна. Пока известно только то, что в Китае у Иванова была женщина. Они вместе работали на радиостанции. Но почему эта женщина тоже не выехала в Союз, непонятно. Сама она не захотела, или против выступила разведка, неясно.

Есть ещё один аргумент в пользу того, что Иванов был не просто радиокомментатором или обычным эмигрантом. Мы помним, как поступали наши спецслужбы с эмигрантами, знаем, что стало, к примеру, с Несмеловым и в какой лагерь попал создатель харбинской литературной группы «Чурвевка» поэт Ачаир. По логике вещей, Иванова тоже должны были сразу после пересечения границы бросить в лагерь. Но его повезли в Москву. Что, прогулки ради? Значит, кто-то ждал от писателя подробного отчёта.

Позже выяснилось, что, кроме отчёта, Иванов привёз в Москву рукопись новой книги «Китай и его двадцать четвёртая революция». По просьбе Лубянки этот труд был отрецензирован в восьми организациях. И все дали хвалебные заключения. Тем не менее печатать Иванова никто не стал. На Лубянке решили, что время книги писателя о Китае ещё не пришло.

В Москве Иванов надеялся разыскать следы Веры Ивашкевич и своего сына. Однако спецслужбы долго заниматься писателю поисками не дали. Новым местом жительства ему был определён Хабаровск. Там ему в разваливавшемся здании бывшей гостиницы «Русь» дали узкую комнатку.

По линии спецслужб Иванова одно время опекал полковник Анатолий Барянов, написавший впоследствии об эмиграции пьесу «На той стороне». Чекисты были не против, чтобы писатель вернулся к занятиям историей. Он стал дни напролёт проводить в Хабаровской краевой библиотеке. Вскоре Иванов познакомился с директором библиотеки Марией Ивановной Букреевой. У неё ещё до войны случился паралич лицевого нерва и на всю жизнь остался на левой щеке шрам. Возможно, по этой причине Мария Ивановна была одинока. Но когда они решили соединить свои судьбы, неожиданно вмешалось партийное руководство. Начальники от культуры по-прежнему считали Иванова человеком неблагонадёжным. Поэтому Букрееву на всякий случай с директоров сняли, а заодно исключили и из партии. Разруливали эту ситуацию уже чекисты. По их ходатайству Иванову и Букреевой потом дали в центре Хабаровска на Калинина небольшую двухкомнатную квартиру.

Первые книги, которые Иванов написал в Хабаровске, рассказывали о жизни Китая в первой половине двадцатого века. Потом он решил переработать свой роман о событиях 1905 года. Получилась историческая хроника «На Нижней Дебре». По ней Иванова в 1957 году приняли в Союз писателей. Рекомендации ему дали очеркисты Юлия Шестакова и Рустам Агишев. Позже главный марксист в Отделении литературы и языка советской академии наук Пётр Николаев подчеркнул, что «успех Вс.Н. Иванова как художника состоял в эмоционально-достоверном изображении борьбы двух миров. На примере жизни провинциального русского города с его, казалось бы, прочным социальным бытом Вс.Н. Иванов показывает, как новое шло извне и накапливалось внутри, подготавливая взрыв».

Пока Иванов дописывал новый вариант романа о 1905 годе, наши отношения с Китаем стали стремительно ухудшаться. В конце 1950-х годов хабаровские издатели получили последнюю возможность совершить путешествие на другую сторону Амура. Иванов попросил знающую редакторшу при случае сделать в Шанхае один звонок личного плана. Писатель хотел знать, что стало с той женщиной, с которой он провёл войну в Китае. Женщина, узнав, по чьей просьбе ей звонили, от разговора отказалась. А вскоре китайские власти предприняли массовую высылку бывших белоэмигрантов. Как говорили, та женщина попала в Казахстан в какой-то совхоз. Когда до Иванова дошла эта информация, он посчитал долгом до конца своих дней посылать в тот совхоз деньги. Но что это уже было – жалость или новая вспышка любви, писатель никому не сказал.

Наверное, вершинами в творчестве Иванова стоит считать роман «Чёрные люди» и цикл исторических повестей «Императрица Фике». «Чёрных людей» (эту книгу о движении русских людей встречь солнцу писатель во многом построил на противоборстве патриарха-реформатора Никона и раскольника-протопопа Аввакума) даже похвалили в «Новом мире» Твардовского. Рецензентка Е.Полякова подчёркивала: «Так Иванов пишет о русском государстве впервые» («Новый мир», 1965, № 2).

Но сам Иванов очень большие надежды возлагал на другую книгу – о Пушкине. Летом 1965 года он сообщал армейскому поэту Александру Дракохрусту: «Пушкин благополучен, кажется. Я был тысячу раз прав, когда говорил, что надо писать большие книги; об них люди спотыкаются, мимо не пройдут... Ведь большую книгу нужно прочесть, а это трудно тем, кто привык слушать лишь радио! Мне пишут из Москвы, что книга читается, что обсуждение её отодвигается с июня на октябрь, будут пушкинисты, литературные критики, издатели... Просили моего согласия на отсрочку, я телеграфировал... Пушкина нужно вынимать, спасать из паноптикума восковых фигур – «открыт паноптикум печальный» – надо ставить ключом к нашей российской культуре, как Гёте у немцев, Шекспир у англичан, Дант у итальянцев...».

Иванов рассчитывал, что его «Пушкин» будет издан в серии «Жизнь замечательных людей». Писателя поддержали Константин Симонов, Степан Щипачёв, Сергей Марков, Виктор Кочетков. Но московские издатели всё чего-то боялись и выжидали. В конечном счёте впервые книга была выпущена в Хабаровске.

К слову. По слухам, по поводу своего Пушкина Иванов вёл интереснейшую переписку с крупнейшим теоретиком литературы Петром Палиевским. Вот бы опубликовать эти письма.

В 1965 году Иванов обратился к мемуарам. Он успел написать пять томов, доведя повествование до 1945 года. Конечно, он многое в своих воспоминаниях умолчал и что-то сгладил. Писатель убрал из рукописи практически всё, что свидетельствовало бы о его разногласиях с советской властью. Но даже в причёсанном виде издатели напечатать эти мемуары при жизни романиста так и не решились.

Спецслужбы вновь вспомнили про Иванова лишь после трагических событий на острове Даманский весной 1969 года. Писателя попросили подготовить аналитическую записку о Китае. Он честно изложил свой взгляд на перспективы советско-китайских отношений. Но в печать эта справка, естественно, не попала.

Умер Иванов 9 декабря 1971 года в своей постели. Врачи констатировали запущенный диабет, на который наложилась пневмония. Похоронили писателя на Центральном кладбище Хабаровска.

Позже Хабаровская писательская организация неоднократно предпринимала попытки издать всё научное и литературное наследие Иванова. Но хабаровские власти, как правило, соглашались на переиздание лишь двух книг писателя: «Чёрных людей» и «Императрицы Фике». Собрание сочинений, как они говорили, вправе была выпускать только одна Москва. Что касается мемуаров, их отдали в госархив Хабаровского края. Распечатка воспоминаний началась уже в конце горбачёвской перестройки.

В конце жизни Иванов писал: «Нельзя жить глухим обывателем. Нужно иметь за собой происхождение, историческое хотя бы. А главное, нужно иметь и уметь давать чувствовать, что ты не обыватель, что ты нужен Родине, и даже после смерти нужен ей твой дух». Добавить к этому нечего.

Вячеслав ОГРЫЗКО

Исход человека-лайнера/ Всеволод Иванов

http://www.inieberega.ru/node/181

Глебова Елена

 

Жил когда-то в Хабаровске человек-лайнер и был он особенным, из другого мира. Двадцать пять лет прожил в городе на берегу Амура, а до этого столько же на его противоположной стороне – в Поднебесной. А столь емкую характеристику дал когда-то этому человеку Леонид Соболев: «Иванов – словно лайнер плыл по Амуру среди литературных оморочек…» Речь об одном из самых заметных русских писателей прошлого столетия, в судьбе которого отпечатались следы красно-белых эпох – Всеволоде Никаноровиче Иванове.

Не так давно исполнилось 120 лет со дня его рождения, но Хабаровск более чем скромно отметил столь значительную дату. Город, ставший для него на четверть века единственно допустимым пристанищем на территории страны Советов, куда он вернулся после добровольного изгнания в Маньчжурию, город, где им написаны все главные и лучшие произведения, посвятил своему литературному патриарху лишь небольшой сборник с фрагментами воспоминаний «Исход» тиражом в 500 экземпляров.

И поневоле позавидуешь: в соседнем Владивостоке в издательстве «Рубеж» в солидных одеяниях и достойными тиражами выходят книги ярких литераторов восточной ветви русской эмиграции Арсения Несмелова и Юрия Янковского, печатается без купюр опальный исследователь и путешественник Владимир Арсеньев, готовятся к изданию новеллы императора Пу И, а также документальная повесть его личного переводчика Георгия Пермякова.

В Хабаровске ситуация иная. Его издательское пространство в последние годы заполнено в основном «датскими» и заказными альбомами, которые по понятным причинам чаще всего пылятся на стеллажах. Но стоит пробиться к свету малотиражному, но значимому по литературному наполнению ростку, как он тут же становится библиографической редкостью. Что и произошло с «Исходом» Всеволода Никаноровича Иванова.

Этот издательский проект Хабаровского регионального отделения Союза писателей России стал частью серии «Литературное наследие Приамурья». Над его воплощением трудились разные люди, в том числе сотрудники Госархива Хабаровского края и Краевого музея им. Н.И. Гродекова. В книгу «Исход» вошли фрагменты воспоминаний писателя, над которыми он работал последние шесть лет своей жизни и обозначил как «Повествование о времени и о себе». Помимо рассказов о юности и студенческой поре в Санкт-Петербургском университете, воспоминания Вс.Н. Иванова охватывают драматические события, захлестнувшие Сибирь и Дальний Восток после октября 1917-го, жизнь в «русском Китае». Как отмечает профессор С.И. Красноштанов, «сила «Воспоминаний» Иванова, как и всего его творчества, – в честном освещении и в стремлении к объективной оценке русской исторической драмы».

Еще в 1978-м идею выпустить полное собрание сочинений Вс.Н. Иванова, в том числе и последний труд его жизни «О времени и о себе», поддержал Союз писателей СССР, но местные «перья» ее отклонили. Сослались на то, что с 1972 года периферийные издания получили запрет на печать мемуарной литературы, «по своему характеру выходящей за пределы области или края». Подчеркнули, что «произведения о Китае не соответствуют теперешнему положению вещей, не актуальны. У Иванова особый взгляд, который может быть не очень интересен и понятен современному читателю». И вообще, есть более достойные…

Это материалы протокола заседания комиссии по литературному наследию Вс.Н. Иванова от 26 апреля 1978 года, предоставленные хабаровским историком и журналистом Владимиром Ивановым-Ардашевым. Признаться, очень грустно их читать.

К теме мемуаров вернулись только через десять лет и напечатали их в журнале «Дальний Восток» (1987-1995 гг.). Собственно, фрагменты этой публикации и легли в основу юбилейного «Исхода».

В судьбе Всеволода Иванова – революция, белое движение, годы жизни на чужбине, возвращение на родину и нелегкий крест бывшего эмигранта. Он нес его достойно и несмотря ни на что был лучшим из лучших. Хабаровские литературные лидеры, а, скорее, чиновники от литературы, сотрудники журнала «Дальний Восток» довольно прохладно относились к Иванову. Зато не обремененная чинами и званиями пишущая братия его боготворила, называла честью и совестью писательской организации. Многие писатели считали и считают Всеволода Никаноровича своим крестным отцом в литературе, и это абсолютно справедливо. Он умел поддержать, тактично направить, дать надежду и уверенность в собственных силах. А иногда и просто подкинуть деньжат (чаще всего без отдачи!) попавшему в беду собрату.

Всеволод Иванов – человек одновременно нескольких эпох. Он родился в 1888 году в городке Волковыске Гродненской губернии, но через некоторое время его семья переселилась в Кострому, где мальчик получил классическое образование, окончив Костромскую гимназию. 1912 год, историко-филологический факультет Петербургского университета. Во время учебы студент Иванов стажировался в Гейдельбергском университете в Германии у известных немецких философов, а когда окончил учебу, пошел служить в царскую армию.

Октябрьскую революцию не принял. Работал в Омске в Русском бюро печати, редактировал «Нашу газету» и против большевизма выступал абсолютно открыто. Публикации Всеволода Иванова появлялись в печатных изданиях Перми, Омска, Владивостока, Харбина. Вместе с остатками армии адмирала Колчака Иванов дошел до Приморья и поселился во Владивостоке. В годы существования Дальневосточной республики этот город был центром русской культуры. Здесь Всеволод Никанорович редактировал «Вечернюю газету», писал статьи, а в газете «Русский край» публиковал свои стихи. В 1922 году с волной русской эмиграции ушел в Харбин, где к тому времени уже обосновались Арсений Несмелов, Валерий Перелешин, Сергей Алымов, Леонид Ещин, Алексей Ачаир.

В литературной среде «русского Китая» Иванов занял достаточно прочные позиции. Здесь выходили в свет его книги, среди которых исследование «Мы: культурно-исторический опыт русской государственности» (1926), сборник статей «Огни в тумане. Думы о русском опыте» (1932), монографическое исследование «Рерих – художник и мыслитель» (1936, после знакомства автора в 1934 году с Н.К. Рерихом) и др.

И все бы ничего, но никуда не деться от саднящей тоски по потерянной Родине. «Все то, что мы когда-то называли так неопределенно единым словом «Россия», рассыпалось в пыль, ушло в воспоминания, в водку, в щемящую тоску по Родине…» (Вс. Н. Иванов. Исход. Из воспоминаний).

В 1945 году Всеволод Иванов принял решение вернуться в Россию. Ему разрешили поселиться в Хабаровске, где он и прожил до своей кончины в 1971 году. Внешне все обстояло неплохо: Иванов был признан и уважаем, работал в краевом отделении ТАСС, его книги выходили неплохими тиражами. Среди них повести о революции в Китае «Тайфун над Янцзы» (1952), «Путь к Алмазной горе» (1956), «Дочь маршала» (1969). В 1963 году завершен фундаментальный роман «Черные люди», где автор рассказывает о землепроходцах, осваивавших новые земли, выводя Россию к Тихому океану, в 1968 году – сборник исторических повестей «Императрица Фике», а в 1970, за год до смерти, - исторический роман «А. Пушкин и его время». А что там, внутри? Недосказанного, неузнанного в судьбе Всеволода Никаноровича очень много. И разгадать ли…

Он был открыт и доброжелателен, но при этом существовала особая территория, и впускали туда далеко не всякого. Уже после смерти писателя в его архиве обнаружились записные книжки (сегодня они находится в фондах Хабаровского краевого музея им. Н.И. Гродекова). Лаконичные и емкие заметки о вере, русском народе, России, литературе, морали, которые Вс.Н. Иванов делал для себя. Вот она, закрытая территория человека, отгородившего, по его же словам, свой мирок от бесконечности, который стал в итоге Вселенной человека-лайнера.

«…Россия сожгла себя в гари, на костре своей революции, спасая мир, проливая свою кровь, борясь сама с собою внутри себя, истощая себя ради других. Октябрь – механизирование морали.

…Государство должно быть таким, чтобы классы рукоплескали друг другу, а не дрались.

…Через веру, как инфракрасное стекло, мы видим и в темноте.

…Молитва – как боль – что-то нужно душе…

…Причина атеизма – боязнь жизни в мире, чего-то неожиданного. Причина веры – радость живому миру. Вера – откровение вещей невидимых. Вера – исполнение обещанного.

… Если мы рушим каменные церкви, то сколько тел, еще больше – душ, готовы мы разрушить!

…Литература должна быть умна, благородна, талантлива.

…Искусство должно быть рядом с божественным.

…Только государство общей работой подымает мораль. Мораль – не отвлечение – это гражданский подвиг.

…Русская литература больше берет из всемирного разума, чем из индивидуального. Она религиозна. Пушкин, Грибоедов, Гончаров, Островский – вот художественная литература.

…Мы получаем готовым наше тело, наши способности, нашу прошлую историю и, придя в возраст, считаем почему-то «разумным» орать, что «ничего нет», и что «человек может все»…

…От вечности, от бесконечности, космоса мы отгораживаем свой мирок, который разрастается во Вселенную».

 

Фото из архива Хабаровского краевого музея им. Н.И. Гродекова

Грани Эпохи

 http://ethics.narod.ru/articles5/melnikov.htm

Музей-усадьба Н.Рериха 

http://oblmuseums.spb.ru/rus/museums/15/info.html

Вс. Н. Иванов: третье пришествие

 http://ecumena.narod.ru/n5/ocherk/og.html#1

   "...ты нужен Родине даже после смерти".

    Вс. Н. Иванов
    Этот очерк написан как предисловие к книге Всеволода Никаноровича Иванова (1888-1971) "Мы на Западе и на Востоке. Культурно-исторические основы русской государственности". В качестве эпиграфа к нему взяты слова из дневника писателя. Думаю, не надо уточнять, что нужны мы Родине после смерти только хорошими делами...
   
    Уже в молодые годы жизнь Вс. Н. Иванова оказалась тесно связанной с Дальним Востоком - русским и зарубежным. Он, выпускник историко-философского факультета Петербургского университета (1912), участник Первой мировой войны, в июне 1919 года был приглашён в Омск кадетом, профессором Н.В.Устряловым (в 1934 г. в Харбине издал книгу "Хлеб и Вера", вскоре казнён ЧК) для работы в "Русском бюро печати" Омского правительства адмирала Колчака. Молодой Вс. Н. Иванов, видевший, как натравливаемые третьей силой русские с остервенением убивают друг друга в ходе гражданской войны, видимо, часто задавал себе вопрос "Да кто же такие Мы есть?", ответом на который и станет
   его книга "Мы на Западе и на Востоке". С мая 1921 года он был редактором-издателем "Вечерней газеты" во Владивостоке. В октябре 1922 года Вс. Н. Иванов отправляется в эмиграцию в Китай, изучению которого посвятит 25 лет своей жизни.
   
    Жгучая тоска по Родине заставит Всеволода Никаноровича искать контакта с Россией-СССР. Поэтому в 1931 году он поступил на работу в советскую газету "Шанхай Геральд", которая выходила на английском и
   русском языках. Будучи великолепным знатоком основных европейских и восточных языков, Всеволод Никанорович, работая в китайских библиотеках с первоисточниками, составил для научной обществен-ностиСССР огромный исторический обзор литературы Китая. С началом Великой Отечественной войны 1941-45 гг. Вс. Н. Иванов оказал своевременнуюпомощь СССР, работая политическим комментатором радиостанции "ГолосСоветского Союза", дислоцировав-шейся в Щанхае. В феврале 1945 года Всеволод Никанорович вернулся на Родину, поселился в Хабаров-ске и написал романы о событиях в Китае первых десятилетий ХХ века: "Тайфун над Янцзы", "Путь к Алмазной горе" и др. Там же, в Хабаровске, были написаны исторические романы и на русскую тему - "Чёрные люди", "Императрица Фике", "Иван III" и др. Веское слово сказал он и об А.С.Пушкине, опубликовав книгу-исследование "Александр Пушкин и его время".
   
    Далеко не всё, созданное этим писателем, опубликовано. Досадно то, что Вс. Н. Иванов оказался невостребованным как глубокий знаток китайской цивилизации. Даже после известных событий на уссурийском острове Даманский (1969) его, по определению глубоко научный взгляд на историю Китая, не признавался советскими историками. Сегодня наш
   читатель видит набирающего силу китайского индустриального дракона, и он хочет знать историю, быт, нравы, культуру Китая, желательно увиденные и осмысленные русским человеком. Вс. Н. Иванов как раз и явил нам русский взгляд на Китай в таких книгах, как "Китай и его 24-я революция", "Маньчжурия и КВЖД". Кроме того, как бы из "катакомб" Китая написаны: "Философия Владимира Соловьёва", "Огни в тумане: думы о русском опыте", "Роман молодой души" и др.
   
    Такие люди, как Всеволод Никанорович Иванов, не рождаются, не приходят и не являются, а... "пришествуют", потому что велики не только интеллектом, но телом и физической силой. Мне это видится так. Родился он крупным и неулыбчивым ребёнком, затем большим и неулыбчивым юношей поступил на историко-философский факультет Санкт-Петербургского университета, где его побаивались за разящее слово, потом он был призван на Первую мировую; серьёзно углубившись в историческую науку и журналистику, не разобрался в своей собственной гражданской позиции и "перетёк" к тому, кто был территориально поближе: в Белую армию адмирала Колчака, потом - эмиграция в Китай, где и жил до 1945 года. Вот всё это и было "первым пришествием" - творческим рождением Всеволода Никаноровича, потому что, получив разрешение на возвращение в Россию-СССР, он поставил жирную точку под китайским периодом своей писательской жизни: в СССР публиковать написанное в эмиграции категорически отказались.
   
    Социальный статус писателя в России всегда был высок. В стране Советов писателя тоже сильно почитали, но при условии его верного служения коммунистическим по форме и антирусским по содержанию "идеалам". Этот "нюанс" Всеволод Никанорович, поселившись в Хабаровске и оказавшись в сообществе людей "новой социалистической формации", видимо, не сразу понял. Помнится его ответ на мой вопрос, заданный в 1970-ом (тогда я работал литсотрудником в газете КДВО "Суворовский натиск"), почему он "до сих пор не написал и не опубликовал книгу о Китае, так как она была бы очень полезна?" Писатель ответил:
   
    "Такую книгу я написал. Она называется "Китай и его 24-я революция". Я повёз её в Москву. На неё было написано восемь хвалебных рецензий. Но печатать так и не стали, так как я, дескать, с неверных
   позиций написал историю Китая. Посоветовали накупить книг по марксистско-ленинской философии и как следует проштудировать их. На "Двадцать четвёртую революцию" я сильно рассчитывал, когда возвращался из эмиграции... Думал, что она будет мой первой книгой, изданной на Родине. Ведь в России меня, увы, никто не знал. Пришлось засесть за "Тайфун над Янцзы" и потратить на это два года...".
   
    Вот и получилось, что 58-летнему Вс. Н. Иванову, достаточно известному на Западе и на Востоке мыслителю, пришлось стать
   "начинающим писателем" и заново нарабатывать себе имя в литературе, с чем он блестяще справился, напряжённо как писатель-историк работая до самой смерти в 1971 году. Этот период в его жизни можно назвать "вторым пришествием".
   
    Живыми свидетелями "третьего пришествия" Вс. Н. Иванова станут читатели начала XXI века. Начнётся оно с выхода в свет книги "Мы на Западе и на Востоке, которую вы держите в руках. Единственный раз эта книга была напечатана в Харбине в 1926 году, в издатель-стве "Бамбуковая роща". В ней Всеволод Никанорович предстаёт в пока незнакомой нам ипостаси: не как писатель-беллетрист, а как талантливейший публицист.
   
    Большая по объёму и полноценная книга эта - одна из первых в русской литературе, написанных в жанре публицистики. Поэтому со временем её начнут упоминать в университетах по курсу "История русской
   литературы ХХ века". Без сомнения, будут опубли-кованы и "Китай и его 24-я революция", и многотомный "Исторический обзор литературы Китая", и прочие труды. Может быть, Всеволода Никаноровича когда-нибудь назовут "дальневосточным Львом Толстым". Сейчас Китай стремительно возвышается, и до нас начинает доходить смысл пророческого высказы-вания писателя: "Бойтесь трудолюбия китайцев".
   
    История написания "Мы на Западе и на Востоке" тесно связана с появлением в эмигрантской среде ненужной (да и опасной) для России концепции так называемого "евразийства". Основоположник её -
   белоэмигрант Николай Сергеевич Трубецкой, изложив-ший свою "идею" в следующих трудах: Трубецкой Н.С. Европа и человечество. София. Рос.-Болг. кн. изд-во, 1921; Трубецкой Н.С. Вавилонская башня и смешение языков. "Евразийский временник" N3, Берлин, Евразийское кн. изд-во, 1923; И.Р. (псевдоним Н.С.Трубецкого) Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока. Берлин, Евразийское кн. изд-во, 1925.
   
    Близорукая российская интеллигенция, изрядно потрёпанная революцией, и в эмиграции (как и в предреволюционные годы), не ведая, что творит, продолжала вредить России. Евразийство - в общем-то бредовый аналог жидокоммунистического Интернационала. "Единение всего мира, - писали евразийцы в своей Декларации, - не в стандартизации,
   являющейся скрытой целью буржуазной западной культуры, ... а в действительном союзе разнородных и даже вовсе отличных друг от друга культур, на основе единства экономических интересов и общей воли к служению ближнему. Не в насильственной нивелировке под одну меру, а в творческом соборе трудящихся всех рас и национальностей они видят то истинное братство людей, к которому человечество призвано великими
   заветами своей истории" (Евразийство. Декларация, формулировка, тезис. Прага, Евразийское кн. изд., 1926, август). Намерения вроде бы благие, но привели они - в ад:
   
    "Ещё вчера идеологи этой концепции строили свои спекулятивные доводы о единении экономик оседлых и кочевых народов, однако они быстро сменили тональность увещеваний, как только кочевые народы, поддавшись неистребимым инстинктам, присвоили себе всё, созданное на их территории трудом и талантом народов оседлых. Едва цивилизованные народы евразийского пространства оказались в политическом и экономическом затруднении, лишённые национальной идеологии и приоритетов, тотчас ментальность степного дикаря, привыкшего жечь, насиловать и грабить, выплеснулась наружу.
   
    Открытый грабёж этот был санкционирован и направлен именно евразийской концепцией. Именно евразийцы оправдывали крах царской России, как позже благословили распад СССР. Как будто связанная в руках фокусника из разноцветных верёвок, эта концепция по желаниюнаёмного обманщика может незаметно развязываться, собираясь в любые
   сочетания" (Авдеев В. Из наблюдений над жизнью сборщиков милостыни. "За Русское Дело" N2/46, 1997 // Евразия или Азиопа? Сб. "Потаённое", вып. 3. СПб., 2004, стр. 192).
   
    Тем не менее, поклонников евразийства полным-полно и в России современной. Их кумир - небезыз-вестный Л.Н.Гумилёв, почему-то просмотревший, что едва вылупившаяся идеология евразийства тут же была
   принята на вооружение врагами России - японскими милитаристами, которые в 1926 году на Южно-Маньчжурской железной дороге стали, не жалея средств, переводить и издавать книги евразийцев. На это первым обратил внимание своих соотечествен-ников Вс. Н. Иванов:
   
    "...позвольте довести до сведения вас, Евразийцев, что Особым отделом Южно-Маньчж. ж. дороги (Управ-ление в Дайрене) ассигнованы значительные суммы на переводы ВЫБОРОК ИЗ ЕВРАЗИЙСКИХ ИЗДАНИЙ, и на издание их для известного круга лиц, в ограни-ченном количестве. Соответственно сему, должен сказать, что интерес к этому движению на Д. Востоке ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВЫСОК: моя книга имеет спрос среди забайкальцев (этих гибридов), среди бурят, монголов и т.д., связанных с русской культурой. Интересуются и татары, судя по тем сведениям, которые я имел от атамана Семёнова, тоже приверженного этой системе мыслей" Иванов Вс.Н. Письмо В.П.Никитину из Цинанфу в Париж. "Евразийская хроника", вып. XI, Париж, 1926, стр. 9-12. Цит. по: Йонэсигэ Ф. Евразий-ство на Дальнем Востоке. Japanese Slavic and East European Studies. Vol. 18, 1997. Токийский университет. Стр. 17-18).
   
    На базе интеллектуального недоразумения Н.С.Трубецкого, П.Н.Савицкого и им подобных стали выдвигать идеи суверенитета "продвинутые" российские буряты, монголы и прочие "забайкальцы",
   которые в числе первых из своих народностей научились читать и писать в русских-же университетах. Например, в Белграде в 1929 году опубликовал свою книгу "Чингис-хан как полководец и его наследие.
   Культурно-исторический очерк Монгольской империи XII-XIY вв." калмык, врач по специальности Эренжен Хара-Даван, в эмиграции жил в Праге и Белграде. Японцы эту книгу перевели на японский язык и выпустили в 1936 году под названием "Жизнь Чингис-хана". В 1991 г. книга вышла вторым изданием в Калмыкии, чтобы все джунгаро-калмыки знали о "влиянии монгольского ига" на государственность России.
   
    "Э. Хара-Даван, представитель туранского народа (под туранцами здесь подразумеваются тюрки и монголы) и кочевого мира, сильно увлёкся евразийским взглядом на русскую историю и взялся писать историю Монгольской империи. В предисловии книги Э. Хара-Даван пишет: "Несмотря на то, что в рус-ской истории есть особый период - монгольский, ему не придавалось особого значения, "казёнными"
   историками этот период относится к числу "пустых" периодов русской истории, несмотря на тот исторический факт, что из этого периода вышла Московская Русь, как из материнского лона. Не существует также специаль-ного исторического труда на эту тему. Только за самые последние годы учёные евразийского мировоззрения, изучая проблему русского самопознания, стали внимательно разбираться в разных восточных влияни-ях на русскую историю, культуру и быт, и им отчасти удалось разбить "предубеждения и предрассудки европеизма, с которым трактовался этот вопрос до них, и тем самым заинтересовать широкий круг русской интеллигенции, чего не удавалось сделать нашим
   ориенталистам... Желая удовлетворить появившийся интерес к "исходу к Востоку" (так был озаглавлен первый сборник статей евразийцев, София, 1921. - Авт.), я приступил к этой работе в ознаменование 700-летия Чингис-хана (1227-1927).
   
    ...Если сравнивать "иго монгольское" с "игом евро-пейским" - как можно назвать двухсотлетний императорский период русской истории - период духовного засилия Европы, разрушения и гонения силою власти всего национального, то итоги этих двух перио-дов, этих двух школ обнаруживаются наглядно: экзамен на аттестат политической зрелости татарской школы Россия выдержала блестяще, между тем как на экзамене европейской школы на ту же политическую зрелость, после периода учения одинаковой продолжительности, императорская Россия жестоко провалилось в 1917 году"" (Йонэсигэ Ф. Там же, стр. 14-16).
   
    Как видите, вчерашний кочевник, живший подобно степному суслику, едва став грамотным, смеет с позиции Бога говорить про Россию-Мать, спасшую его предков (разрешив поселиться в низовьях Волги) в 1758 г. от полного истребления китайцами, которых джунгаро-калмыки сами же довели до озверения своими опустошительными набегами на Китай. Таким образом, рахитичный и больной, как и тогдашние азиатцы, джин евразийства был выпущен из бутылки. Всеволод Никанорович, понимая его как угрозу России, во-первых, в евразийскую "партию" не вступил (Особый отдел Южно-Маньч. ж. дороги его не переводил и не издавал), во-вторых, будучи человеком основательным, решил, види-мо, лично перепроверить сведения, изложенные в, казалось бы, фундаментально сколоченных главах российской истории, рассказывающих о татаро-монгольском периоде на Руси. Ведь концепция евразийства в принципе стала возможна, благодаря этому злополучному "периоду".
   
    Оказавшись в нужное время в нужном месте, молодой Вс. Н. Иванов воспользовался своим положением эмигранта и засел за работу в те библиотеки, в которые историки России никогда не заглядывали: в Основательную библиотеку Китайской Морской Таможни, в библиотеку Британского Королевского Азиатского Общества и в другие библиотеки Китая. Что же он вынес из их стен?
   
    "...русское историческое явление, почти столь же длительное, как и царствование дома Романовых, - МОНГОЛЬСКОЕ ИГО, - оставалось совершенно неизу-ченным, совершенно неосвещённым со стороны Востока", - пишет Всеволод Никанорович в предисловии к книге "Мы на Западе и на Востоке". "Как же можно выстраивать здание евразийства, если о "монгольском иге" в странах-истоках его странным образом ничего не известно?" - как бы вопрошает писатель. Сейчас мы знаем, что злополучное "иго" было на Востоке "неизученным, совершенно неосвещённым" по той очевидной причине, что никакого "татаро-мон-гольского ига" в природе... никогда не существовало. Как же на Востоке могли догадаться о том, чего не было, догадаться о том, что "иго" - русофобская выдумка когорты заезжих "акаде-миков"-немцев на службе у династии Романовых: Миллера, Шлёцера, Байера и других проходимцев от науки? "...не в Востоке ли, не в Китае ли нам надлежит искать своего Тацита?" - спрашивает писатель.
   
    Вс. Н. Иванов прямо в лоб не отрицает "татаро-монгольское иго", но как честный исследователь-историк находит такое бесчётное количество ярких несуразностей в официальной версии русской истории, цитирует множество неизвестных, но тем не менее внушающих глубокое уважение первоис-точников, что читатель сам, без его помощи, это самое "иго" отменяет. Надо войти в положение Всеволода Никаноровича: увы, если бы он прямо заявил о "татаро-монгольском иге" как о глобальном
   историческом подлоге, то его б в то время сочли сумасшедшим. Одно лишь плохо: "восточный Тацит" в силу особенностей иероглифического письма и
   ограниченности китайской фонетики оказался не в состоянии правильно донести названия местностей и имена народов. Например, листая книгу "Юань-чао-го ши гао" (XIII в.), попробуйте догадаться, что
   "А-су-та-эр-хань" это Астрахань. И что это за племена жили на русских землях в 206 г. до н.э. - 220 г. н.э. - "Цюй-и, Хунь-юй, Цзянь-кун и Дин-лин"? И т.д.
   
    Но если трёхсотлетнего "ига" не было, то что же тогда было? Фантомным отображением каких событий является исторический бред "историков"? Ведь они, как правило, ловко перевирают некую реальность. Ответ будет таков.
   
    До сих пор бдительно непроговариваемым в официальной исторической "науке" является значительный период в нашей истории, когда мы,
   русские, жили на Руси Сибирской и на Руси Дальне-восточной. Да, были Русь Поморская (от Балтики до Эльбы), Русь Киевская, Русь Новгородская, Русь Московская, но всем им предшествовали имен-но Русь Сибирская и Русь Дальневосточная! В самом деле, а где же, как не в Сибири и на берегах Тихого океана, жил великий, весьма и весьма многочис-ленный русский народ в те времена, когда европейское зауралье вплоть до Атлантики почти сплошь было покрыто ледником? А вот в Сибири Оледенения не было, и чем ближе к Тихому океану, тем было теплее. Когда Оледенение в Европе закончилось (10-12 тыс. лет назад), то глина и камни, оставшиеся после ледника, не сразу покрылись лесами, не сразу появились почвы. Для этого потребовалось 4000 лет. Вот только после этого из Сибири и пошли первые выселки русских племён в тот регион, который сейчас называют Европой. Поэтому глупо датировать возникновение Киевский Руси, Новгородской Руси и т.д. YIII-IX вв. н.э.: в Европе после окончания Оледенения мы жили ВСЕГДА и ВЕЗДЕ, где только нам, русским, хотелось. Термины "Киевская Русь", "Новгородская Русь" и т.д. - это условности исторической науки, как условно,
   например, расчленение поверхности земного шара на "Азию" и "Европу". Оно - выдумка географов, а Природа-Мать такого расчленения не производила.
   
    В Сибири и на Дальнем Востоке русские тоже жили ВСЕГДА, а не только после "завоевания Сибири Ермаком". Кроме того, мы ВСЕГДА жили и на Аляске (как и во всей Америке), и при династии Романовых мы её не открывали, а потеряли. Когда Сибирская Русь, двинувшись в Европу, как бы "присоединила" её к себе, то наши владения распростёрлись от Аляски и Дальнего Востока до Атлантики, а также от берегов Ледовитого океана (Лукоморья) до Индийского, потому что примерно в эти же времена мы пришли в Индостан и обжили его.
   
    По своему государственному устройству это было Образцово Организованное Объединение - Всемир-ная Протоимперия Великая УрРусь, повторить облик которой напрасно стремились многие полководцы и государственные деятели. Это была Федерация высшего типа, до сих пор в теории государства и права не осмысленная. Это когда в Федерацию входят не вынужденно, а почитают за счастье. За счастье войти под её крыло и набраться ума-разума от её мудрецов почитали и будущие китайцы, и будущие японцы, будущие корейцы и все другие народы мира. И в нашей Протоимперии первейшей обязанностью считалось заботиться о них. Были даже учреждены высшие имперские чиновники, ответственные за полноценное и счастливое бытие людей различных рас в местах их компактного проживания. Эти чиновники назывались "чингисханами". Чингисхан - это аббре-виатура, которая в изложении с древнерусского означает: ЧИН, Глаголющий Ижейных Слово ХАНам. Т.е. "историки" название должности намеренно путают с именем человека. Объяснение "непонятных" слов: ЧИН - чиновник; Глаголющий - повелевающий, исполняющий чью-то волю; Ижейные - одно из важнейших самоименований Русского Народа, рассказывающее о нравственных, интеллектуальных и духовных качествах Великорусов по Букове И-Иже (имеющей 12 "подбукв"); Ханы - древнее название людей жёлтой расы (отсюда русское разговорное "не придёт ли нам хана?", т.е. не превратимся ли мы в жёлтокожих?)
   
    "...целый ряд династий Китая вёл своё происхож-дение от северных завоевателей, варваров в понятии Китайцев", - пишет Вс.Н. Иванов в гл. 4. Т.е. Русы слали в будущую Поднебесную одного за другим своих "чингисханов", а понятие "варвар" стало нарицатель-ным с подачи "историков". На самом деле это: "сын солца", "сошедший с солнца" и т.п.
   
    Выселки, ушедшие за Урал, разумеется, ещё очень долго управлялись (это слово всю гамму гармоничных отношений между глубоко родственными племенами, конечно же, не определяет) из глубин Азии, из разных её географических точек. Русские князья, т.е. главы административных образований, ездили за ярлыками на княжение в Сибирь ВСЕГДА, а не только во время "ига". Из Пекина "страшный чингисхан" с русской фамилией Тимучин (он же "великий предок Юаньской династии") одно время правил азиатами, а впос-ледствии посадил там своих наместников, славших подчинённых "начальствовать над Нянь-хэ-на и над другими племенами", учить их строить почтовые станции, выделывать гончарные изделия и т.д., что и зафиксировал писатель Вс. Н. Иванов, работая в китайских библиотеках. Наш уважаемый читатель найдёт в книге немало удивительных цитат из восточных хроник, множество раз подтверждающих версию существования в не такой уж глубокой древности Руси Сибирской и Руси Дальневосточной. Русь Дальневосточная тогда называлась ВЕЛИКОЙ
   МОНГОЛИЕЙ, а Русь Сибирская называлась ВЕЛИКОЙ ТАРТАРИЕЙ (ТАТАРИЕЙ).
   
    "Татаро-монгольское иго" - это русофобское отображение следующих событий.
   
    Насильственное крещение восточноевропейской Руси превратилось в 200-летнюю гражданскую братоубийственную бойню с участием вооружённых
   сил Византии и Западной Европы на стороне крести-телей, которую "историки" лукаво именуют "княжеской междуусобицей в Древней Руси". Население этой "Древней Руси" сократилось с 12 до 5 млн. чел. (по другим источникам - до 3 млн.). Когда стало ясно, что полной этнической катастрофы не избежать, то в 1230-х годах на каком-то великокняжеском совете было принято решение обратиться за военной помощью к Татаро-Монголам, т.е. Русам Сибири и Дальнего Востока, в то время там в немалом числе ещё благополучно проживающих. И они, одетые по тогдашней сибирской "моде" и хорошо вооружённые, пришли на помощь своим братьям. Русские, не одураченные христианизацией, разумеется, с восторгом их встретили. А вот одураченные, ставшие Иванами-не-помнящими-родства, засев в городах (например, в Киеве, Козельске и др.), оказали ожесточённые сопротивление. Понятно, что Киев, с которого-то и стала расползаться по Руси зараза жидохристианства, пострадал больше всех. Жидохрис-тианизаторы, выдающие себя за "византийских греков" вместе с возникшей на Руси внутренней "пятой колонной" были вынуждены скрыться в подполье и продолжать действовать оттуда.
   
    Возникновение и усиление Руси Московской стало возможно лишь под крылом Руси Ордынской (т.е. Сибирской и Дальневосточной, на чём и решительно настаивает Вс. Н. Иванов) в качестве противовеса Ватикану, беспричинно ненавидевшего Русь (просто за то, что она смеет быть!), посылающему на Восток одних крестоносцев за другими.
   
    Так возникло "татаро-монгольское иго". Только игом оно было по отношению к ушедшей в подполье христианской "пятой колонне", и оно действительно продолжалось 300 лет, пока христианизаторы снова не взяли вверх над восточноевропейской Русью. "Смутные времена" официальной истории, закончив-шиеся воцарением прозападной династии Романовых, - это болезненное одоление Руси Ордынской, которая долгое время имела свою сильную "партию" на Руси Московской (см.: Морозов Н.А. Новый взгляд на историю Русского государства. "Крафт+Леан", М., 2000; Носовский Г.В., Фоменко А.Т. Империя. "Факториал", М., 1996; Носовский Г.В., Фоменко А.Т. Новая хроно-логия и концепция древней истории Руси, Англии и Рима". М., 1996, т.I; Кеслер Я., Русская цивилизация. М., "ЭкоПресс-2000", 2002; Давиденко И., Кеслер Я., Книга Цивилизации. М., "ЭкоПресс-2000", 2001 и др.)
   
    Всеволод Никанорович эти события, вовсе не при его жизни случившиеся, глубоко чувствует и понимает именно с предлагаемой здесь точки зрения. В самом деле, доколе нас будут заставлять верить в прими-тивную сказочку о том, что некие племена, ныне собирательно называемые "монголами", и сегодня находящиеся на первобытной стадии развитии, пришли и покорили могучих и гордых Великорусов? Вступая в полемику с евразийцами, Вс.Н.Иванов пишет в предисловии:
    "Да, культура Запада и культура Востока находятся в известном антогонизме. В таком случае нам в реальной нашей жизни не остаётся ничего другого, как присоединиться к одной из этих сторон, чтобы войти
   в реальный процесс живого становления, чтобы из тёмного магического кристалла будущего и явилась новая реальная культура, нам доселе неведомая, а не искать самим "средней линии". Ведь эдак исчезнут сами
   силы! И если эта культура явится в нас, избрав нас, русских, своим сосудом, то эта культура будет не Азийской, не Европейской, а Русской.
   
    К какому же из двух мировых очагов культуры чувствуем мы живое тяготение? К Азийскому! Только там, в огромных пространствах пустынь, степей, алмазных гор, чудесных городов, условного размеренного быта, практической любвеобильной мудрости, там, где напряжённость духа в буддийских, в даосских взлётах разрешается и гармонически сочетается с практицизмом конфуцианства, только там на нас дышит то, что всегда
   прельщало нас - естественное огромное богатство самой жизни. Запад творит, работает над своим самодельным богатством, но марка Made in West не сможет конкурировать с тем, на чём лежит отпечаток
   божественного происхождения или даже эпигонства бесконечно далёких колоссальных ранних культур.
   
    В АЗИИ - МЫ ДОМА, вот что должно быть нами осознано, а отсюда, из этой короткой фразы возникают перспективы для нашего обращения лицом к Тихому океану, что произойдёт в течение ближайшего столетия, когда за Уралом развернётся, удесятерив этим ОКНО В АЗИЮ дело Царя Петра, новая наша огромная цивилизация, совершенно европейская по духу: ведь наше АЗИЙСКОЕ УСТРЕМЛЕНИЕ, будет результатом ЕВРОПЕЙСКОЙ КРИТИЧНОСТИ, познавшего самого себя НАШЕГО ДУХА.
   
    Евразийцы ... не рисуют тех огромных перспектив, которые возникают перед нашим народом, как только мы подходим к делу со стороны Азии; вот где возможны разработки идеологии, вот где такие всенародные пути, из которых один следует за другим в своей очевидной ясности и справедливости, и которые, может быть, снимут противоречия, поставленные нашей революцией".
   
    В книге Всеволода Никаноровича поднята огромная тема, и писатель с ней справился. Теория "пассионар-ности" Л.Н.Гумилёва на фоне размышлений Вс.Н.Иванова выглядит никакой. Появись эта книга в России вовремя, то о евразийцах мы знали б только понаслышке. Препятствовали её выходу в свет именно евразийцы, действующие в тандеме с российскими "историками", которые, из века в век сочиняя про Россию грязную ложь, созывают врагов на её территорию.
   
    В историю Руси уверенно входит Сибирь, о которой автор "норманской теории", всё тот же "академик"-немец Г.Ф.Миллер, отозвался как о "земле неисторической". Во множестве открываются исчезнувшие (в трудах "историков", разумеется) сибирские города, в том числе - подземные, пробиваются первые публикации сибиря-ков-подвижников, рассказывающие о них. Привожу цитату, которая - ответ на вопрос, почему всякий русский, впервые попавший в Сибирь, испытывает странное, сводящее с ума ощущение, что он здесь когда-то уже был:
   
    "В Авесте и ранних зороастрийских мифах, характеризующих первую половину I тысячелетия до н.э., о противниках иранцев - туранцах - говорится как о цивилизованном народе, организованном в государство. Оно обладало центральной царской властью и имело армию в сотни тысяч воинов. Туранское государство (т.е. Сибирское. - О.Г.) ни в чём не уступало государству ахеменидов: цветущая возделанная земля, сады, мельницы, фонтаны во дворцах, купцы со всего света на базарах и ярмарках.
   
    Сибирские города соединялись дорогами, по которым осуществлялась почтовая и егерская связь. Для обслуживания дорог создавались почтовые станции, называвшиеся ямами. Слово "ям" счита-ется тюркским, однако имеется оно и в санскрите.
   
    Древнейшим ямом Западной Сибири является город Юрга. Он расположен на широтном транспор-тном пути, по которому ещё в неолите в Европу из Прибайкалья везли нефрит. Позже по нему же распространялись сейминско-турбинские бронзы, затем скифская триада, потом пролёг Московский тракт и, наконец, был построен Транссиб.
   
    Наличие обусроенных дорог предполагает и наличие мостов через реки. Древнейшее упомина-ние моста Чинвад, свидетельствующее о существо-вании обустроенных дорог уже в индоиранскую эпоху, имеется в Авесте.
   
    Ещё один мост упоминал Марко Поло. Он был выстроен из чудесного серого мрамора, украшен изваяниями львов и покоился на 24 сводах. Располагался он совсем неподалеку от Ханбалыка (город в верховьях Оби, столица Тартарии; Ханбалыком назывался некоторое время Пекин. - О.Г.) к юго-западу от него. Впоследствии он был разрушен.
   
    Флорентиец Франческо Бальдуччи Пеголотти, в "Практике торговли" около 1335 г.), характеризуя дорогу из Таны в устье Дона до Ханбалыка, описывает огромный плавучий мост возле города Сараканко (Сарайчука) в низовьях Яика" (Новго-родов Н.С. Сибирская Прародина. Томск, 2002, стр. 65-66 // "За Русское Дело" N1/112, 2004).
   
    ...Я счастлив тем, что при жизни Вс.Н. Иванова имел возможность встречаться и беседовать с ним. В Санкт-Петербурге живёт племянник Всеволода Никаноро-вича и наследник его авторских прав Ю.Я. Букреев. Приношу Юрию Яковлевичу искреннюю благодар-ность за возможность поработать с рукописями и другими источниками, относящимися к жизни и творчеству Всеволода Никаноровича.

Пермская стрелковая дивизия армии Колчака. 1918 – 1920 гг 

 http://hghltd.yandex.com/yandbtm?url=http%3A//bergenschild.narod.ru/publicacii/Perm_div_kolchaka.htm&text=%C8%E2%E0%ED%EE%E2+%C2%F1+%CD&reqtext=%28%C8%E2%E0%ED%EE%E2%3A%3A10613+%26%26/%28-3+3%29+%C2%F1%3A%3A6536+%26%26/%28-3+3%29+%CD%3A%3A5186%29//6&dsn=486&d=1889524

Справедливости ради, стоит отметить, что не все из указанного числа офицеров присоединились к белой армии добровольно. К 1917 г. подавляющее большинство офицерского состава Русской армии составляли офицеры военного времени – люди, по сути своей, совершенно не военные, уставшие от войны и стремившиеся вернуться к своим прежним занятиям. Были и такие, которые считали гражданскую войну братоубийственной и принципиально уклонялись от участия в ней, не примыкая ни к красным, ни к белым. Видимо, поэтому первым мероприятием новой власти в Перми стала регистрация и мобилизация всех офицеров Русской армии. Уже 26 декабря 1918 г. командир 1-го Средне-Сибирского корпуса генерал-лейтенант Пепеляев А.Н. приказывает: “Всем офицерам старой русской службы явится к Начальнику гарнизона 29 декабря в 12 часов. Не явившиеся будут считаться дезертирами и преданы будут военно-полевому суду”. 8 Вот так описывает процедуру регистрации в своих воспоминаниях Вс.Н.Иванов, бывший во время I Мировой войны офицером расквартированного в Перми 107 запасного пехотного полка: “Затем на стенах домов, на заборах появились объявления новой власти, требующие от всех офицеров немедленно явиться на регистрацию.

Естественно, пришлось идти. Во время этой процедуры я назвал себя “бывшим офицером”, на что получил от регистратора, этакого благополучного капитана, замечание, что-де офицер не может быть “бывшим”, для этого есть слово “ренегат”. Это слово было тогда вообще в большом ходу, им охотно перебрасывались люди, оказавшиеся “по обе стороны баррикад”.

Я ответил в том смысле, что-де не понятно, каким образом офицеры сохранились в Сибири, а здесь что-то их давно не видно”. 9 Недоверчивое и даже пренебрежительное отношение офицеров, вступивших добровольно в ряды белых с самого начала движения, к офицерам, присоединившихся к нему позже или оказавшимся в армии по мобилизации, вообще характерно для всех белых армий. Показателен тот факт, что в Вооружённых силах на Юге России офицерам, поступавшим в именные части , старые добровольцы – “первопоходники”, запрещали носить цветные погоны. Офицеры носили обыкновенные полевые или золотые. Право на ношение полковых погон необходимо было заслужить.

Многие из зарегистрированных офицеров имели освобождение от службы по состоянию здоровья, выданное советскими органами, т.к. демобилизация Русской армии проводилась Советской властью. В связи с этим 7 января 1919 г. Колчак А.В. издаёт указ, согласно которому был приказано свидетельство о болезни “выданное при большевизме считать недействительным и подвергнуть переосвидетельствованию всех освобождённых от военной службы”. 10 С этой целью в Перми приказом начальника гарнизона № 18 от 15 января 1919 г. была создана контрольная врачебная комиссия для переосвидетельствования офицеров, признанных по состоянию здоровья негодным к службе. Председателем комиссии был назначен бывший начальник 49 пехотной дивизией генерал-лейтенант в отставке Пряслов М.А. 11

Из признанных годными к службе мобилизованных офицеров, юнкеров, кадет и добровольцев был сформирован I Пермский офицерский стрелковый полк. Основной задачей вновь сформированного полка стала гарнизонная и караульная служба в Перми, а так же охрана общественного порядка, почему полк иногда и назывался в документах Офицерским по охране города Перми полком. 12 Принимали участие офицеры полка и в расстрелах арестованных в Перми коммунистов и советских работников. Командиром полка был назначен полковник Бармин.

Бармин был кадровым офицером Русской армии, участником I Мировой войны, кавалером ордена св.Георгия IV степени. Мобилизованный в красную армию, в которой командовал 1 Советским полком, Бармин являлся одним из активных участников подпольной офицерской организации. По выдвижении полка на фронт, накануне взятия белыми Перми, полковник Бармин совместно с другими военспецами – начальником штаба полка штабс-капитаном Горбуновым, полковым адъютантом прапорщиком Одинцовым и командиром гренадерской роты поручиком Горбуновым арестовали комиссаров и сдали 1 Советский полк белым. 13

Численно I Пермский офицерский полк был невелик – на службе в нём находилось около 360 человек.

В конце января 1919 г., когда обозначился натиск красных войск на Кунгур I Офицерский полк был направлен на фронт, однако активного участия в боевых действиях не принимал. Вс.Н.Иванов, попавший на службу в офицерский полк, так вспоминал этот период жизни полка: “В скором времени наш полк подняли ночью и отправили “на фронт”, неподалёку от Перми. Мы заняли деревню на Каме. Разместились в избах, спали на полу, смешались, мёрзли в караулах, то есть всё шло как положено… Подгородные крестьяне смотрели на нашу офицерскую заставу не очень благосклонно, косились на нас…

Начальство нас предупреждало, что вокруг бродят партизаны – нужно держать ухо востро…

На счастье, здесь, на Каме, большой войны не было, кроме небольшого столкновения с матросским отрядом”. 14 Это, упоминаемое Вс.Н.Ивановым, столкновение – было взятие полком Юго-Кнауфского завода, когда полк потерял многих своих офицеров раненными и обмороженными.

 

Могилы знаменитостей

 http://m-necropol.narod.ru/ivanovvsevolod.html

Трое Ивановых - три судьбы...

http://www.binetti.ru/studia/volodkovich_1.shtml

Книги Вс.Н.Иванова  на озон.ру 

http://www.ozon.ru/context/detail/id/280103/?type=308#308

Арсений Несмелов (стихи-обращение в Вс.Иванову)

http://www.proza.ru/texts/2008/01/21/581.html

И ещё парадокс – стихи поэта узнавали благодаря выдающемуся писателю Всеволоду Никаноровичу Иванову, которого сам Несмелов считал отступником Белой идеи. Дело в том, что Иванов, морской офицер и бывший сотрудник пресс-службы адмирала Колчака, вернулся, признал власть. И он же нёс живые знания об эмиграции, о прошлом и ту поэзию. От Иванова она расходилась в кругу доверенных людей, передавалась дальше. Сам же Несмелов нелицеприятно описал своё отношение к бывшему соратнику. Здесь выразились противоречия в судьбах – время было жестокое, не склоняло к компромиссам. Не нам сейчас судить тех людей: кто перед кем был прав или неправ, насколько более прав или насколько менее? Нам лучше бы задуматься о самих себе… Вот эти стихи Иванову:
"Мы - вежливы. Вы попросили спичку
И протянули чёрный портсигар,
И вот огонь - условие приличья -
Из зажигалки надо высекать.
Дымок повис сиреневою ветвью.
Беседуем, сближая мирно лбы,
Но встреча та - скости десятелетье! -
Огня иного требовала бы…
Схватились бы, коль пеши, за наганы,
Срубились бы верхами, на скаку…
Он позвонил. Китайцу: «Мне нарзану»!
Прищурился – «и рюмку коньяку»…
Вагон стучит, ковровый пол качая,
Вопит гудка басовая струна.
Я превосходно вижу: ты скучаешь,
И скука, парень, общая у нас.
Пусть мы враги, - друг другу мы не чужды,
Как чужд обоим этот сонный быт.
И непонятно, право, почему ж ты
Несёшь ярмо совсем иной судьбы?
Мы вспоминаем прошлое беззлобно.
Как музыку. Запело и ожгло…
Мы не равны, - но всё же мы подобны,
Как треугольники при равенстве углов.
Обоих нас качала непогода.
Обоих нас, в ночи, будил рожок…
Мы - дети восемнадцатого года,
Тридцатый год. Мы прошлое, дружок!
Что сетовать! Всему приходят сроки,
Исчезнуть, кануть каждый обряжён,
Ты в чистку попадёшь в Владивостоке,
Меня безптичье съест за рубежом.
Склонил ресницы, как склоняют знамя,
В былых боях изодранный лоскут…
- Мне, право, жаль, что вы ещё не с нами.
- Не лгите: с кем? И… выпьем коньяку".

Мой отец, морской в ту пору офицер-инженер и молодой литератор, служил с сорок седьмого по пятьдесят третий годы в Порт-Артуре. Затем добился отставки и целиком погрузился в журналистику, писательство уже во Владивостоке. Тогда и познакомился с Всеволодом Никаноровичем, который надолго стал его старшим – по годам и опыту – другом. И от этого друга узнавалось очень многое запретное или оболганное. В том числе – поэзия зарубежья. А часть этого знания позже передавалась мне.

Затем дружба их продолжилась в Хабаровске. Культурная столица Дальнего Востока, в ту пору населённая ссыльной или выпущенной из лагерей интеллигенцией, да осколками родового казачества, надолго сохранила память о двух статных офицерах-писателях с идеальной выправкой, часто гулявших за беседами по бульварам, с сопки на сопку. Засиживались в ресторанах, танцевали под оркестр в Доме офицеров ДВО, что рядом с парком, в окружении старых нескладно-«длинноруких» ильмов у самого утёса над Амуром. Были оба острословы, несдержанны на язык и слыли «грозой дамских сердец». Отцу ничего не стоило, допустим, на людях, а тем более – в женском обществе, прочесть такое хотя бы стихотворение Несмелова:
Спутнице.
"Ты в тёмный сад звала меня из школы
Под тихий вяз, на старую скамью.
Ты приходила девушкой весёлой
В студенческую комнату мою.
И злому непокорному мальчишке,
Копившему надменные стихи,
В ребячье сердце вкалывала вспышки
Тяжёлой, тёмной музыки стихий.
И в эти дни тепло твоих ладоней
И свежий холод непокорных губ
Казался мне лазурней и бездонней
Венецианских голубых лагун…
И в старой Польше, вкапываясь в глину,
Прицелами обшаривая даль,
Под свист, напоминавший окарину,
Я в дымах боя видел не тебя ль…
И находил, когда стальной кузнечик
Смолкал трещать, все ленты рассказав,
У девушки из польского местечка -
Твою улыбку и твои глаза.
Когда ж страна в восстаньях обгорала,
Как обгорает карта на свече,
Ты вывела меня из-за Урала
Рукой, лежащей на моём плече.
На всех путях моей беспутной жизни
Я слышал твой неторопливый шаг.
Твоих имён святой тысячелистник -
Как драгоценность - бережёт душа!
И если пасть беззубую, пустую
Разинет старость с хворью на горбе,
Стихом последним я отсалютую
Тебе, золотоглазая, тебе"!

Вскоре Иванов уехал в Москву. Власти на самом верху пользовались его именем как ширмой, как примером «гуманного отношения к раскаявшимся врагам». Но по сути - посадили в известную «золотую клетку». Официально возвели в классики советской литературы. Его повестушки о красных партизанах – это «отступное» - введены были на долгое время в учебные программы. Устраивались широкие и шумные встречи с читателями и пр. Но романы и мемуарные работы не публиковали. В шестьдесят первом году «Литературная газета» в материале молодого тогда редактора Инны Петровны Борисовой упомянула о тех работах из письменного стола автора. Последовали мгновенный звонок самого министра культуры Фурцевой, истерика в стиле коммунальной кухонной склоки: «У советских писателей не может быть неизданных романов!».

Чуть позже оказался в Москве и мой отец. Это случилось очень вовремя. В Хабаровске руководители краевого отделения Союза писателей собрали на него дело об антисоветчине. Ею объявлены были очерки, первые повести и рассказы, где он отстаивал право человека быть хозяином своего дела жизни, выступал против хищнической вырубки кедровников, уничтожения молевым сплавом таёжных рек, вымирания, спаивания малых народов и многое другое. Также, обвинялся он и в пропаганде, цитировании запрещённой литературы. Отцу, сыну «врага народа», умученного ещё в тридцать пятом году за вольнолюбие и едкие шутки в адрес Сталина и прочих вожаков, ему, до самой войны лишённому гражданских прав, ни на какое снисхождение рассчитывать не приходилось. К счастью, дело в производство запустить не успели. Отец получил неожиданный вызов от едва не всесильного тогда в кинематографо-идеологической системе режиссёра и директора «Мосфильма» Ивана Пырьева. Вторая, ещё более опасная, попытка дозреет уже ко второй половине семидесятых. Тогда её пресечёт лично Брежнев.

Но вернусь к началу шестидесятых. В столице продолжилась дружба отца с Ивановым. А вскоре состоится их поездка в бывший Екатеринбург-Свердловск. Удивительно, что они повторили - пусть и в другое время, в иных обстоятельствах и даже в обратном порядке – тот самый путь любимого поэта Арсения Несмелова. Именно в родной первопрестольной дал первый бой красным поручик-фанагориец двадцати восьми лет Арсений Митропольский. Отсюда его путь лежал на Урал уже в звании белого офицера. Москва - родина Белого Дела.
"Мы - белые. Так впервые
Нас крестит московский люд.
Отважные и молодые
Винтовки сейчас берут.
И натиском первым давят
Испуганного врага,
И вехи победы ставят,
И жизнь им недорога.
К Никитской, на Сивцев Вражек!
Нельзя пересечь Арбат.
Вот юнкер стоит на страже,
Глаза у него горят.
А там, за решёткой сквера,
У чахлых осенних лип,
Стреляют из револьвера,
И голос кричать охрип.
А выстрел во тьме - звездою
Из огненно-красных жил,
И кравшийся предо мною
Винтовку в плечо вложил.
И вот мы в бою неравном,
Но твёрд наш победный шаг -
Ведь всюду бежит бесславно,
Везде отступает враг.
Боец напрягает нервы,
Восторг на лице юнца,
Но юнкерские резервы
Исчерпаны до конца!
- Вперёд! Помоги, Создатель! -
И снова ружьё в руках.
Но заперся обыватель,
Как крыса, сидит в домах.
Мы заняли Кремль, мы - всюду
Под влажным покровом тьмы,
И всё-таки только чуду
Вверяем победу мы.
Ведь заперты мы во вражьем
Кольце, что замкнуло нас,
И с башни кремлёвской - стражам
Бьёт гулко полночный час".

Та поездка отца с Ивановым на Урал оказалась особо знаменательной. Один ехал по делам на киностудию; другой – на читательскую конференцию.
Екатеринбург-Свердловск – город, несущий тяжесть одного из жесточайших исторических преступлений. Когда-то в составе войск генерала Каппеля его освобождал Арсений Несмелов.
"Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колёс.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или - под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об освобожденьи Русского Царя.
Сократились вёрсты, - меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зелёных
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мёртвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце - словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
- Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остаётся нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удалённей дата;
Чем она далече, тем страшней она".

В Свердловске Иванова, как мэтра, пригласили к первому секретарю обкома, а он настоял и на приглашении моего отца. Далее передаю, как слышал, запомнил и рассказываю уже своим детям.
Хозяином области был в ту пору Кириленко, свояченник Брежнева и вскорости - виднейший член Политбюро. В своём кабинете он произнёс приветственную речь, воздал славу воспитующей силе «советской литературы» и под конец предложил экскурсию по городу славных революционных традиций. Поинтересовался, что гости хотели бы увидеть? Иванов назвал Ипатьевский дом. Повисла пауза. Следом Кириленко снял трубку телефона, вызвал заведующего отделом культуры. Вошёл услужливого вида человек, далеко не старый. Фамилия его оказалась Ермаш – скоро он станет долголетним председателем Госкино СССР. Хозяин спросил, в каком состоянии дом и можно ли показать его московским гостям? Ермаш замялся – ключей у них нет. – Так, где же они? – Должны быть у сторожа. – А сторож где? – Там живёт недалеко. – Так свяжитесь и вызовите. Пусть ждёт наготове. – Слушаюсь. – Да, и распорядитесь подать гостям машину. Чтобы отвезли и доставили затем, куда потребуют.
Но Иванов от машины отказался. Ему хотелось пройти пешком, поглядеть город. А дорогу к дому он отлично помнит. Кириленко слегка удивился и обрадовался: так он бывал у них? – Да. В последний раз - в восемнадцатом году… Первый секретарь удивился пуще: - Вы, наверное, были ещё до захвата белыми? – Нет. Я был как раз после, с войсками Каппеля. Меня командировал адмирал Колчак для информирования о работе группы следователя Соколова…
После этих слов установилась уже полная долгая тишина.

Сторож ожидал на месте и дом отпер. Тот стоял ещё совершенно нетронутый, как в восемнадцатом, но пустой – все вещи и мебель давно вынесли. Всеволод Никанорович прошёл по комнатам, рассказал, кто и где размещался, где находилась внутренняя охрана, и как всё выглядело.
А затем они спускались в подвал по тем самым ступеням. Отец часто вспоминал, как тогда начинало то биться, то замирать сердце.
Мрачный низкий подвал был весь пропитан ощущением злодейства. Даже спёртый сырой воздух давил, говоря об этом. Что уж сказать о стенах, густо выщербленных пулями? Иванов показал, кто и где из казнённых сидел, стоял, откуда стреляли. Но более всего поражала, буквально - кричала, дверь заднего хода, ведущая во двор. Именно через неё выносили тела, изрешеченные пулями и, для надёжности, исколотые затем штыками, и забрасывали в кузов заведённого грузовика. Так вот, эту дверь изнутри обили жестью. Жесть была вспучена, выкрашена чернейшим кузбасслаком. И это напоминало приставленную к стене крышку гроба.

У Несмелова есть небольшое, но чрезвычайно ёмкое по смыслу стихотворение. Оно являет типическое отношение интеллигенции к Царской власти и Семье до революции и в ходе её. А завершающая строка-слово-вскрик выражает ценностный переворот исключительной исторической важности, что происходил в умах и сердцах после казни. Переворот, происходящий всё шире и в наши дни и разводящий личные позиции людей в одобрении, приятии, оправдании события и всего стоящего за ним, или же в отмежевании и осуждении. Думается - чем дальше, тем серьёзней будет этот личностный мировоззренческий развод в обществе. Из него уже вырастает сегодняшнее постижение прошлого, а следом - образ мыслей, поступков, ценностные ориентиры. То есть, то, что во многом определит будущее.
"Мне не жаль нерусскую царицу.
Сердце не срывается на бег
И не бьётся раненою птицей,
Слёзы не вскипают из-под век.
Равнодушно, не скорбя, взираю
На страданья слабого царя.
Из подвала свет свой разливает
На Россию новая заря.
Их кожанок скрип неотвратимый:
"Мы сейчас вас будем убивать..."
Можно в сердце...лоб...а можно мимо -
Дав надежду, сладко поиграть...
Мне не жалко сгинувшей державы.
Губы трогает холодный, горький смех...
Лишь гвоздем в груди ненужно-ржавым:
"Не детей...не их...какой ведь грех..."
И возлюби"!

Да, после этого убийства стоял в сёлах женский плач по невинному царевичу, по красавицам-девушкам, великим княжнам. Да, исповедник Патриарх Тихон от лика Церкви назвал злодеяние своим именем, анафематствовал новую власть.

Приведу в пример один факт, о котором слышал от отца и который сегодня, может быть, никому уже не известен. Однажды, после публикации Ивановым некоторых мемуарных отрывков, ему пришла бандероль с Дальнего Востока. Старый большевик, приняв писателя за «своего», прислал тетрадь воспоминаний. Он состоял в охране Ипатьевского дома и участвовал в уничтожении тел убитых. Этот же человек нёс охрану у Ганиной ямы, где в лесу жгли тела на огромных кострах, поливая кислотой для усиления жара и разложения. Затем оставшееся предполагали сбросить в штольни и взорвать. Пока это длилось, вдруг исчез шофёр. Было приказано отыскать. Рассказчик нашёл его в ближайшем к месту селении. Тот сидел на улице в окружении мужиков, пил самогонку и рассказывал о казни. Мужики стояли с мрачно-угрожающим видом. Подоспевший рассказчик вынул наган, приказал разойтись и увёл полупьяного шофёра, опасаясь, что его растерзают. Прибыв, доложил о случившемся. Команда мгновенно стала тушить костры. Остававшиеся части тел забросили в кузов и уехали в ночь. В бездорожье заехали неизвестно куда на открытую местность, забуксовали. Над округой уже нависала недалёкая канонада каппелевцев. Тогда решили закопать останки. Выбрали безликое место, захоронили, замаскировали по мере возможности свежевскопанное. Завершал рассказчик словами о том, что места этого совершенно не запомнил в темноте и сумятице, никаких особых ориентиров там не было, и вряд ли возможно теперь его отыскать.
Трудно сейчас проверить, правду ли писал этот человек. Но есть материалы следствия группы Соколова, за которыми долгое время вела охоту советская разведка, из-за которых многие, включая самого Соколова, поплатились жизнями. Есть бесчисленные и нескончаемые попытки фальсификации всего, связанного с этими событиями. И есть, наконец, высказывание Ленина после потери Екатеринбурга о том, что могилу Царя никогда не найдут...
В самом же конце своего послания старый большевик недоумевал, отчего эти его мемуары не желает печатать ни один журнал. Просил способствовать в том Всеволода Никаноровича. Даже до конца своей жизни тот человек не понял ничего и по-прежнему считал событие революционным геройским и справедливым возмездием!

Конечно, это убийство было ритуально-символическим сразу для всех сил, сторон, как бы кто ни отрицал этого теперь даже среди церковных начальников. Ведь, Государя мало того, что вынудили с нарушением закона оставить трон, но с него Архиерейским собором так и не было снято Таинство Помазанничества. Он оставался лицом сакральным. Не случайно Ленин проговаривался о том, что в то время единственно гибельным для их власти стал бы призыв к восстановлению Царства. Потому с такой яростью истреблялись люди за молебны иконе Божьей Матери «Державной», истреблялись сами эти иконы и все хранившие их и просто называвшие себя монархистами.

Увы, не смогли белые вожди поднять такой стяг. Было много среди них либералов-республиканцев. Хотя и верные присяге, трону тоже были: генералы Дитерихс, Марков, Дроздовский, Келлер и другие. Было множество строевых офицеров-монархистов. А с другой стороны, не поднимали этот стяг оттого, что в правительствах – у того же Колчака – находились и кадеты, и эсеры. Ведь шла война идеологий и шла она в условиях пропаганды большевизма. Главным вопросом стоял земельный, крестьянский. От него зависело, за кем пойдёт громада. Ленин в своём декрете цинично украл и использовал аграрную программу эсеров, а самих эсеров раздавил. Эта программа обещала социализацию, то есть наделение землей по едокам и паям работников с выплатой ими налога. На самом же деле большевики вводили по приходу к власти продразвёрстку, вымаривающую селян, и рабские коммуны. В центральной России мужики скоро узнали цену лозунгам большевиков. Но было уже поздно – любое недовольство подавлялось казнями. Ну, а за Волгой, Уралом этого на личном опыте ещё не знали и охотно прислушивались к соблазну. Для того и нужны были Колчаку эсеры с их деятельностью и влиянием.

Но даже и не это явилось главной причиной отказа от лозунга монархизма, отказа временного до созыва и решений Всероссийского Учредительного собрания. Дело в том, что Белым силам отечественная буржуазия отказала в финансовой и прочей поддержке. Не имели они опоры и на индустриальные центры, не могли долго противостоять большевикам без помощи в снабжении, вооружении странами-союзницами России по Антанте. А те категорически не принимали Царства и вдобавок имели свои цели. Пока белые войска были слабы и безоружны, помощь шла. Как только назревало полное сокрушение красной власти, помощь пресекалась, и делалось всё возможное по разобщению фронтовых действий Белых армий. Выставлялись условия будущего: прямое вмешательство во внутреннюю политику, концессии, владение ресурсами и даже территориальные претензии. Вожди белых на такие соглашения не шли. И армии, без боеприпаса, откатывались с последнего победного рубежа. Большевистская же пропаганда среди населения обвиняла белых именно в том, от чего они отказывались, и пугала новым крепостным правом и казнями. Хотя именно большевики делали то, в чём обвиняли противника. Так, уже с самого начала шла тайная распродажа через эмиссаров сокровищ Державы по самым бросовым ценам. Решили продать регалии и Большую Императорскую корону. Когда президент Соединённых Штатов Вудро Вильсон узнал об этом, срочно обратился к стране не идти на сделку. Такая скупка исторических святынь попавшей в беду России обернётся несмываемым позором для всей нации до конца времён! И этот его призыв был услышан по всему миру. Пришлось Ленину, Троцкому и всей компании на время приутихнуть.
Но в конце-концов, Антанта всё же столковалась с красными, вывела войска со своих без того ограниченных приморских плацдармов и прекратила помощь белым под залог введения большевиками либерального НЭПа, конвертируемого червонца и свободной торговли, движения капиталов.

Вот такими в общих чертах были реальные условия тех лет. Знание о них искажается официозом до сих пор. Или же – замалчивается. И вот в чём была особая ценность таких людей, как Всеволод Никанорович Иванов, знавший предмет досконально и раскрывавший по мере возможностей эту подоплёку в самые «молчаливые» годы.

Пермская эра Вс.Иванова

 http://www.byvalcev-dom.ru/catalog.php?id=66&lvl=3

Воспоминания Танкреда Голенпольского

http://www.booknik.ru/publications/?id=23901&print

Был у нас в Советском клубе в Шанхае такой Всеволод Никанорович Иванов, писатель. А в своей прошлой жизни он служил кем-то, не помню кем, чуть ли не у самого Колчака. Фигура импозантная. Хорошее русское лицо, большой, эрудированный. Репатриировавшись, он стал писателем в дальневосточной писательской организации, был популярен среди творческой интеллигенции. Художники обожали его писать — благодатнейший материал. Готовилось празднование, кажется, 50-летия освобождения Дальнего Востока. В числе всевозможных мероприятий была организована выставка местных художников. Ну, и, как положено было, принимать ее приехало высокое партийное начальство. Увидев семь портретов Всеволода Никаноровича, секретарь крайкома сказал устроителям: «Я, конечно, понимаю, что Всеволод Никанорович вполне подходит по тематике к отмечаемому юбилею, только вот как бы не с той стороны».

Вс. Н. Иванов и Китай 

http://dvbook.ru/book_dalvostok_x3.htm

Г.П. Аникина

Вс. Н. Иванов и Китай

В Китае Всеволод Никанорович Иванов прожил почти четверть века. Многие, для кого, как и для Иванова, Китай стал прибежищем после революционных бурь в России, оставили воспоминания о тех днях. Большинство из этих воспоминаний можно назвать бытоописанием восточной эмиграции, выражаясь словами Альфреда Хейдока, рассказом о "судьбе изгнанников печальной". Есть такие страницы и у Вс.Н. Иванова. Однако все, что написано им о Китае, никак не укладывается в определение "китайская тема" или "китайские страницы" в творчестве писателя. А хочется назвать эту тему именно так: "Вс.Н. Иванов и Китай".
Китай для Иванова стал не просто местом проживания, он дал толчок его самосознанию, поставил перед ним важнейшие проблемы бытия — красота и вера, древность и современность, искусство и гражданственность. В Китае сложились и его философия, и сам он — и как личность, и как художник — во многом был определен открывшейся ему страной.
Китаю, его истории и культуре, отношениям с Россией и Западом были посвящены различные произведения писателя: лирико-философские очерки —"Китай на свой лад", "Культура и быт Китая"; стихотворения —"Дракон", "Китайцы" и публицистические статьи. Для посольства СССР в Китае им было сделано описание страны по 28 провинциям. В советский период были написаны и художественные произведения о Китае: "Тайфун над Янцзы", "Путь к алмазной горе", "Дочь маршала".
Многое влекло Вс.Н. Иванова к Китаю: с огромным уважением пишет он о китайском народе, его земледелии, ремеслах; с восхищением отзывается о классической литературе и искусстве; пытается понять своеобразие страны и национальный характер. Но есть одна проблема, к которой писатель обращается постоянно, когда бы и о чем он ни писал. Это Китай и Россия. Итоговым его размышлением можно считать публицистические заметки, написанные в 1947 г. и названные "Краткая записка о работе с Азией".
В записке нашли отражение идеи евразийства. Определяя проблему, Иванов пишет: "Стоит только посмотреть на карту, чтобы увидеть, что большая часть Советского Союза — в Азии. Стало быть, мы можем быть заинтересованы в Азии, в ее азиатской проблеме и судьбе еще более основательно, нежели заинтересованы в родном нам славянофильстве. Исторически и культурно мы связаны с Азией". Писатель обращается к истории России XIII—XV вв., пишет о монгольском иге, захватившем огромные территории не только Азии, но и Европы. "Вполне понятно, что из соображений ложно-патриотических, а главное из-за давнишнего преклонения перед Европой, русское общество постаралось забыть об этом тяжелом периоде власти. А Азия этого не забывает — в каждой школе Китая можно видеть на стене исторические карты, где показана империя четырех ханств, и Москва там показана в черте границы, подчиненной Пекину, единой Золотой столице".
Позднее, пишет он, мы оставили огромные ворота в Азию и уселись под окном в Европу. А в это время сперва Англия, затем Америка пошли в Азию, и только эта угроза с Востока заставила русское правительство пересмотреть свою политику в отношении Азии. Началось заселение Сибири. В своих исторических романах Вс.Н. Иванов обратился именно к этому периоду в истории России.
В "Краткой записке" Иванов пишет о той роли, которую сыграла Россия в освоении Севера Китая — Маньчжурии. "В русской литературе нигде не показано огромное значение постройки Восточно-Китайской железной дороги для Китая. Мы сделали это и не гордимся этим. В сущности, построив эту дорогу, выкупив землю на русское золото, Россия призвала к жизни огромные массивы Маньчжурии, которая до этого была гиблым местом".
Войны XX в., по мнению Вс.Н. Иванова, — это войны за Азию. XX век — это борьба за влияние на Азию. Америка и Европа преуспели в этом. Что может противопоставить этой политике Россия? Иванов отмечает несколько важных моментов в отношениях России с Азией, точнее с Китаем: во-первых, необходимо признать, что Россия есть азиатское государство не менее, чем европейское. То есть признать определенные общие моменты нашей истории. Поэтому нужна книга по общности русской и китайской истории, нужна новая книга по истории Китая, написанная для Китая. Должна быть написана русская книга о китайской культуре. Необходима экспедиция в страну древнейшей культуры. Англо-саксы и немцы давно уже учатся у Китая, только не говорят об этом. Такая политика, по утверждению Вс.Н. Иванова, будет продолжением исконно русской политики.
Н.К. Рерих, который, как и Вс.Н. Иванов, мучился "неистребимым желанием сделать для России как можно больше", писал в том же 1947 г.: "Вс.Н. Иванов тот, что в Хабаровске, способный, знает Восток и русскую историю, он у места на Дальнем Востоке и может правильно расценить события".
"Какими же узами связаны мы, русские, с Китаем?" — задает вопрос Иванов. В очерке "Пекин" писатель видит следы этой связи в столице Китая, в его Запретном городе, с красными цветистыми степями, золотыми знаками над коваными воротами, золоченым шпилем. В центре Пекина — Кремль. Не хватает лишь колокольни Ивана Великого. "И кто был он, кто побывав в Китае, вывез нам каменную сказку, просветленную у нас и христианством наших церквей и цветущими душистыми коврами лугов по холмам берегов Москвы-реки. В Москве — Китай-город". Взгляд художника видит длинные галереи, расписанные, как кузнецовская чайница, ажурные ладьи-беседки и в облике богини Гуань-Инь — воплощение женского милосердия нашей Мадонны.
На протяжении всей творческой жизни мысль писателя обращалась к Китаю столь же постоянно, как и к России. И хотя о Китае им не написано произведений романного типа, как его исторические повествования, но все же Китай манил и тревожил его до последних дней.
 

Кострома - боль моя...

 http://www.ng.ru/style/2000-07-04/8_kostroma.html

А по другую сторону  того же пруда до сих пор стоит маленький деревянный домик, в котором жил писатель Вс

еволод Никанорович Иванов. Колчаковский офицер, редактор белогвардейской газеты, заброшенный Гражданской войной в Китай, он уже в 1931 году получил советское гражданство, но лишь в 1945-м смог вернуться в Россию, где и написал пронзительную книгу о Костроме своего детства "На Нижней Дебре". Так из маленьких капелек складывается великая русская культура, которая именно провинцией "прибывать будет".

Чего пенять?

http://www.duel.ru/199944/?44_7_4

Сказано православным людям: не ходите в советы нечестивых! Александр Вертинский и Всеволод Никанорович Иванов (Харбинский) хотели вернуться в Россию не меньше, однако доносить на соотечественников ради этого им и в голову не приходило. И ничего, Бог верных не оставляет! Они с миром вернулись на Родину в 1941-1945 гг., как ее полноправные граждане, правда, в страну с уже другими органами ВД .

Париж и русская эмиграция на Дальнем Востоке

http://nature.web.ru/db/msg.html?mid=1187658

1.07.2002 17:17 | Русское Зарубежье

Хисамутдинов А.А. Париж и русская эмиграция на Дальнем Востоке // Проблемы Дальнего Востока - 3. -2001. - С. 163-167

С 18 по 20 января 2001 г. во Франции прошла конференция Париж и русская эмиграция. Культура в изгнании и культура изгнанничества, которая была посвящена 125-летию библиотеки им. Тургенева в Париже. История этого книжного собрания весьма примечательна. Великий русский писатель И.С. Тургенев основал библиотеку как интеллектуальное пристанище для русских студентов и политических эмигрантов в Париже, в котором, по словам писателя, они могли бы укрыться от одиночества в большом городе. Первый читальный зал библиотеки открылся на пожертвования, собранные на благотворительных вечерах, где читали свои произведения Иван Тургенев, Эмиль Золя, пела Полина Виардо. До Второй мировой войны Тургеневская библиотека была одним из духовных центров русской эмиграции в Париже. В сентябре 1940 г., когда ее разграбили немцы и около 100 тысяч томов вывезли из Франции, деятельность библиотеки прекратилась. В 1945 г. часть собрания была обнаружена Советской армией на территории Германии. В конце 1950-х гг. библиотека получила частично возмещение убытков и была возрождена благодаря энтузиазму ее почитателей. Они-то и стали инициаторами проведения данной конференции.
Конференция проходила в Люксембургском дворце под патронажем президента Франции господина Ширака. Представительный форум открыла президент ассоциации друзей Тургеневской библиотеки госпожа Сабина Бернард. Благодаря ей в Париж смогли приехать ученые со всего мира. Впервые собрались вместе исследователи, изучающие эмиграцию в различных частях света, включая и Дальний Восток. Это стало возможным в результате того, что профессор славистики С. Бернард объехала многие страны, в том числе побывала в Китае и во Владивостоке, знакомясь с уровнем исследований русской эмиграции.
Тема дальневосточной эмиграции звучала в выступлениях на всех секциях. В первый день конференции Марлен Ларюэль из Парижа прочла свой доклад, посвященный евразийству. Это движение имело весьма широкий спектр действия от славянофильства до необольшевизма. Докладчик выдвинула идею, что возрожденное евразийство имело в своей основе треугольник Париж, Прага, Харбин. По ее мнению, одним из деятелей этого движения в Китае был известный литератор и поэт Всеволод Никанорович Иванов, автор публицистической книги Мы. Этот вывод представляется мне лично спорным: хотя книга получила многочисленные одобрительные отзывы деятелей евразийства в Европе, причислять к нему Иванова можно с натяжкой. В то же время госпожа М. Ларюэль не рассказала о тех дальневосточных эмигрантах, которые как раз разделяли некоторые идеи евразийства.
 

 Гость праздника книги

http://www.sibogni.ru/archive/59/708/

 «Забайкальская осень», хабаровский поэт Виктор Еращенко рассказывал мне в Чите:
— После возвращения из харбинской эмиграции писателю Всеволоду Никаноровичу Иванову НКВД предписал местом жительства Хабаровск. Я лично видел у Иванова сейф с пятью огромными папками «романов и записок о Гражданской войне и эмиграции». Однажды он сказал: «Там много есть чего. Хотя бы вот это», — достал листок и прочитал:
«…Патронов нет в отряде.
Но есть ещё: «Ура!»…
…В кровавой круговерти
Туманятся хребты.
Эгин-дабан бессмертен.
Полковник, смертен ты.
(не опубликовано)
 

Интервью А.П.Хейдока

видео-журналу «Беловодье»^[

http://www.hejdok.ru/b_belovod.html

Вопрос кор.: А какие книги, на Ваш взгляд, наиболее интересно написаны о Н.К.Рерихе, у нас или за рубежом?

Ответ: Хорошие книги написал Иванов Всеволод Никанорович.^[3] Он жил в Харбине, я с ним встречался. Это мой приятель, мой друг, но он не был членом содружества и отдельно существовал. В то время он был даже редактором харбинской газеты Гулпау.

В.Н.Иванов – очень талантливый писатель, и о Н.К. Рерихе он написал, пожалуй, изумительно, так, как никто. Он дает не столько жизненные подробности, сколько оценку и роль его.

Рига издала монографию о Н.К.Рерихе, и вот текст к монографии написал В.Н.Иванов. Эта монография есть у меня дома, и там есть одна глава «Россия и Рерих, Рерих и Россия». Главу я даю почитать всем посетителям, чтобы они могли восхититься необыкновенной красотой слога этого писателя, изумительностью его образов. Если вы будете у меня, я вам дам прочесть. Мало того, Николай Константинович сам в одном из писем цитирует эту главу, восторгаясь ее красотой. Всеволод Никанорович потом из Харбина возвратился в Советский Союз, поселился в Хабаровске, где работал в библиотеке и там долгие годы жил и работал. Там же умер. В Советском Союзе он написал роман «Черные люди», который был издан, который мне до сих пор не удалось прочитать. Написал о Пушкине и еще что-то, и все это значительно и хорошо. Он вызвал большое уважение своих современников в Советском Союзе, и особенно среди художников. К удивлению, его КГБ не преследовало, конечно, ходу не давали, но давали спокойно жить и работать в библиотеке. Ему долгие годы пришлось ждать, пока удалось напечатать книгу «Черные люди», чуть ли не семь лет.

Письма Вс.Н.Иванова к Н.К.Бруни

 http://www.journaldalniyvostok.ru/awards/topic_2006/ponomarchuk

Письма
Письма Вс. Н. Иванова
к Н. К. Бруни


Эпистолярное наследие русского писателя и мыслителя Всеволода Никаноровича Иванова (1888—1971) хабаровского периода никогда ранее не публиковалось. В Хабаровском краевом краеведческом музее им. Н. И. Гродекова и Государственном архиве Хабаровского края хранится незначительная часть его обширной личной и деловой переписки. Спустя несколько лет после смерти Вс. Н. Иванова его письма заинтересовали исследователя дальневосточной эмиграции и поэзии Дальнего Востока периода Гражданской войны А. В. Ревоненко — в его архиве были собраны письма Вс. Н. Иванова к нескольким адресатам.

Среди них письма и открытки к Нине Константиновне Бруни (1900—1989), дочери русского поэта Константина Бальмонта, жене художника-акварелиста Льва Александровича Бруни (1894—1948). Нина Константиновна Бруни родилась в Петербурге, с 1917-го по 1919 год жила с матерью в Миассе. Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт была второй женой поэта. Она происходила из просвещенной купеческой семьи, состоявшей в дружбе с Третьяковыми, Морозовыми и другими известными своей образованностью и меценатством московскими купцами. Бруни встречал Нину еще девочкой в Петербурге, но, увидев ее выпускницей гимназии во время своего творческого тура по Уралу и Сибири, был очарован удивительной натурой, образованностью и культурой девушки. Лев Александрович, несмотря на молодость, в то время был известным художником, выставлял свои работы вместе с «Миром искусства», на футуристической выставке «Магазин», был устроителем литературно-художественного кружка «Квартира № 5». Среди его знакомых были художники Н. Альтман, П. Митурич, Н. Тырса, поэты О. Мандельштам, Н. Клюев, композитор А. Лурье, критик Н. Пунин. Венчание Нины Бальмонт и Льва Бруни состоялось в Миассе весной 1919 года. В хаосе Гражданской войны они поехали в Омск, где Нина и познакомилась со Всеволодом Никаноровичем Ивановым. После этого знакомство прервалось и было возобновлено после возвращения писателя из эмиграции в 1945 году. «Но что бы то ни было — что может помешать нам оставаться самыми верными друзьями, какими мы были эти одиннадцать лет и какими мы могли бы быть все тридцать восемь лет?» (письмо от 23.05.1956).

В письмах писатель неоднократно отмечал человеческие качества Нины Константиновны, подчеркивая ее уникальность. «Вы замечательный человек, с вами хорошо бродить по Москве…» (письмо от 17.03.1951); «Должен сказать, что я очень соскучился по Вас, по Вашей чудовищной, благостной доброте, и снисходительны Богом, что Вы стоите в этих качествах!» (письмо от 18.10.1952); «Я всегда удивлялся Вашей энергии, Вашей ругающейся крепкими словами доброте и истинному милосердию, которое кипит в Вас, как в вулкане, и за которое, как за подол Вашего платья, держится до сих пор все Ваше семейство» (письмо от 08.04.1961). Обращался к ней за помощью с просьбами как материального (о книгах, деньгах), так и духовного (утешение) характера.

Примечательно, что оценки ее личности Вс. Ивановым совпадают с оценками других людей, знавших ее. Так, Михаил Ардов писал, что «человек она была доброжелательнейший, необычайно общительный и совершенно возвышающийся над бытом». Вспоминая ее, мемуарист приводит один значимый эпизод. На похоронах Анны Андреевны Ахматовой «мы долго ждали на комаровском кладбище, пока привезут гроб... Было очень холодно. В какой-то момент Нина отозвала меня в сторону. Она открыла свою поместительную сумочку, извлекла оттуда фляжечку с коньяком и стопочку, мы с ней выпили, чтобы немного согреться... После похорон мы отправились в ахматовский домик, в Будку. Там была панихида. Служили священник и диакон. Как только они облачились, Нина Константиновна извлекла из той же своей сумки тоненькую церковную свечку и зажгла ее. Тут я понял, что она — великий человек» (Михаил Ардов, Новый мир, 1994, № 5).

Письма Вс. Н. Иванова к Нине Константиновне были присланы ею А. В. Ревоненко по его просьбе в 1973 году. Перед этим в одном из писем она сообщала: «…все, что я знаю о Вс. Н., я Вам расскажу. Какое счастье, что я могу это сделать! У меня много его писем — Вы можете их получить…» (письмо от 31. 01. 1972).

Первое письмо Всеволода Никаноровича датировано августом 1948 года, последнее — апрелем 1971 года, всего их пятьдесят. Они охватывают почти весь период жизни писателя в Хабаровске и воссоздают жизнь и творчество Вс. Н. Иванова, переданные от первого лица. Письма к близкому другу привлекают доверительной, очень личной интонацией, они лишены внешней авторской рисовки и наполнены лирическими описаниями, воспоминаниями, глубокими раздумьями о Вечном, при этом не лишены острых оценок происходящих явлений и событий современности.

О письмах самой Бруни известно, что она писала по его просьбе по-французски или по-английски, если они содержали «хоть что-нибудь личное... конечно, в самой скромной степени — во избежание «компликаций», как он говорил», и после прочтения Вс. Н. Иванов их сжигал. Писатель их высоко ценил: «Пишите мне почаще. Я, ей-Богу, очень ценю Ваши письма — они такие приятные и ясные, как вода…» (письмо от 28.05.1953).

Наталья ПОНОМАРЧУК,
заведующая отделом литературы
Хабаровского краевого краеведческого
музея им. Н. И. Гродекова


15.08.1948. (В публикации сохранены орфография и стилистика автора)
Милая Нина Константиновна, примите привет из утреннего солнечного Галича. Было видно озеро, леса, город и проч. Все очень хорошо, только не одолевали бы двойные клопы — в вагоне и клопы воспоминаний… Привет.
Вс. И.

27.08.1948.
Уже сегодня, зайдя в Союз, я получил Ваши два письма от 15 и 19-го. Какие они разные. В первом Вы цитируете Вашу племянницу, эту ревнивую собственницу, которую не могли развеселить никакие мои шутки и от которой, надо полагать, сильно достается ее супругу (хотя он и бас), а во втором — милого Васю1, этого элегантнейшего из московских мальчиков, в котором Челлини перемешивается с Замоскворечьем, и который, по артистичности своей натуры, свидетельствует уже в мою пользу. Как это характерно! (И как ужасно расстроилась моя бедная машинка). Какую же позицию, Мадаме, Вы занимаете сами? Племянница сказала Вам — «на что тебе этот старый Дон Жуан»? Ей-Богу, это неверно, никакой я не герой испанских ночей, а что-нибудь вроде блоковского эдакого героя, который после мечтаний о Прекрасной Даме — вдруг оказывается в петербургской портерной, где корабли, нарисованные на стенках, плывут по вспененным водам и где, отчаянно рванув гармонику, может завести А. Белый свою мелодию —

С утра завернул он в харчевню,
Свой месячный пропил расчет,
И вот он в родную деревню,
Пространствами сжатый, бредет.

Я на вокзале тоже готовил фразу, да не сказал ее, — что-де Вы увидите меня только в случае моего успеха. Всю жизнь я не показывался людям на глаза, как больная собака, ежели у меня что было не так, как я бы хотел. А как было и смутно, и тяжко на душе в эти «три дня»! Не из-за Вас, спаси Бог, нет, а просто по моим делам, желаниям, надеждам etc. Во всяком случае, эта ночь в ПКиО — с ее дождем, с каким-то мрачным человеком, с водкой, со смолевой рекой в звездах и огнях — была изумительна по своей силе, по своей опрощенности, по своему бесконечному надрывному русскому демократизму, да, да, — N- ! То был не Дон-Жуан, не было там и Донны Анны, и уж абсолютно отсутствовали всякие каменные командоры, которые не к лицу нашей славянской душе. И это верно, так оно и обстояло, потому что во втором письме — в милостивом — Вы уже говорите именно в этом втором стиле, в славянском, в преображенском, отсюда — мир и милость.

Но сколько я перенес за эту дорогу! 10 дней — в анабиотическом состоянии, ужасны клопы, и пять ребят в моем отделении, очень милых, которые очень благоволили к «дяде» и непрестанно щелкали ему в лицо из пяти пистолетов, из которых один, наконец, я выбросил в окно, чем вызвал ужасный рев обиженного маленького бандита. 10 дней я ничего не видел, не слышал, сжавшись в душе, как в консервной банке, наконец, пока не замелькали переплеты Амурского моста. И нет ничего удивительного, что я держался недостаточно тонко в этот сумасшедший день 14 августа, и нет ничего удивительного, что и Вам не было сказано то, что хотелось бы. Ах, жизнь наша и наши чувства живут не в пяти комнатах, а на очень стесненной «жилплощади». Поэтому и я надеюсь, что Вы простите меня по-христиански, «все поняв».

Передо мной — очень много разных задач — которые нужно выполнить, и это довольно сложно. Это будет сделано. А все-таки, наперекор всему, — в Москве я хватил, словно этакого женьшеня. Мне так и представляется бледно-зеленое, яхонтовое небо, красные звезды Кремля, огни, деревья Кремлевского парка, зеркала Москвы-реки — все синие, когда метро летит на открытом воздухе к Киевскому вокзалу. И вы тоже от такой Москвы. И, ей-Богу, мне кажется, что это не я, а Вы виноваты, что так поздно, к шапочному разбору, приехали в Переделкино. И к Барыбе бы съездили благовременно бы, а не столь сжатые сроки… Вот.

— А главная добродетель в женщине — это ее способность быть увеличивающим зеркалом (знаете, как для бритья), в котором мужчина мог бы рассмотреть свою значимость, свою силу, отраженный в вечно живых, бесконечно глубоких морях женской души, гораздо более сильной, чем он сам. И вот этим-то и «есть чем похвалиться» женщине. Это на Ваш вопрос. Вс. И.

04.09.1948.
С большим трудом заставил я себя сесть за это письмо. Мое положение сейчас настолько непозволительно затрудненно, что я вынужден просить Вас, возможно, отсрочки, для уплаты моего долга. Восстановить работу я не смог, а на литературные дела нужно хоть небольшое время. Пожалуйста, уговорите Вашу даму немного выждать — даже смешно, в каком отчаянном положении я сейчас нахожусь.

Я выпалил это залпом, если бы Вы знали, как я недоволен собой. Ни о каком великолепном миллионерском снобизме, вроде того миллионера в «Огнях большого города», о котором Вы изволили писать, и речи нет. Напротив, ко всем хлопотам по восстановлению жилплощади, к неудаче это — присоединились жестокие боли в желудке, избалованном Переделкинскими амврозальным и нектарным столом. Впервые в жизни я чувствую тягость жизнью, а эта мирная и такая хабаровская тишина — пугает. Я начинаю понимать, что в Москве я «лизнул крови», что я привык к той сутолоке, к тому подъему, которые видел за эти 5 месяцев в Москве. А потом — не с кем говорить. На меня смотрят теперь здесь очень почтительно, но так как я ненавижу блеф, то я не могу этим даже воспользоваться. Через пень колоду пишу спешно моего «Чжана-маршала», чтобы иметь возможность как можно быстрее выехать в Москву, опять-таки в случае успеха.

Вы пишите, что Вам надоело, что Вас хвалят, что бы Вы хотели, чтобы Вас кто-нибудь ругал. «Любя» — добавляете Вы. О, это так трудно: себя ругать трудно, потому что для этого надо разбираться в своих делах и делишках, а тут разбирай еще дела и делишки другого. Нет, такой любви в наше время должно быть трудно сыскать. Лучше всего — «не видеть, не слышать — вот лучший жребий» и куда-нибудь уползти в дичь, в глушь, в чащу, в одиночество.

Вы описываете, как Вы играли с детьми, лазили по дубам, и проч. Я часто смотрю на детей и вижу в них — очень нехорошо — страшнейших эгоистов, вот таких крепких, упрямых, как незрелые зеленые яблочки, таких же кислых, огорчительных, оскоминных. Когда в вагоне слышал плач младшего из моих спутников, о которых я Вам писал, то я начинал понимать, что это — величайший эгоист, который во что бы то ни стало должен разбудить маму, папу, всех, если только ему что-нибудь попритчится. А с другой стороны, так природа мало верила, должно быть, и в его маму, если снабдила это маленькое тельце таким чудовищным голосом, специально для того, чтобы будить эту спящую женщину, которую, пожалуй, и пушкой не разбудишь. Я думаю, что у культурных народов дети плачут так отчаянно, так надрывно, истошно. Вероятно, там родители идут им легче «навстречу». И, вероятно, у других народов нет этой отчаянной, безнадежной покорности перед ребятами, когда взрослый, сильный человек не покоряет себе, своей воле ребенка, а покоряется сам ему, слушает его рев, его фокусы, умиляется, когда ребенок идет в школу, и все потому, что если ребенок идет в школу, то самому-то родителю или родительнице поэтому самому не нужно ни читать, ни думать, только «готовить уроки» с каким-нибудь Вовой или Лялькой. Пусть там учительша учит — «чему Бог послал». А потом, после короткого взрыва пола и молодости у Вовы и Ляльки, — они смиренно подведут свои выи под ярем своих ребят, и снова закрутится это колесо надежд, которые возлагаются на ребят, которые явно не оправдывают их в взрослом виде, да и не могут оправдать, потому что они, бедняги, не видят сами яркого примера сильной жизни. Нет-с, Мадаме, никакой ребенок, никакой возраст не снимут с нас ответственности за нас самих — а что сделал ты, раб лукавый, с тем сокровищем, которое поручено тебе и только тебе. Никому больше.

Вообще, я очень раздражен и мизантропичен. И боль в желудке нестерпима. Целую руки. Вс. Ив. И людей я люблю постарше, а не эти зеленые дички.

10.09.1948.
Я получил Ваше письмо от 30/8 и удивлен, что Вы еще не имеете моих писем… Я послал Вам три авио… Самое страшное то, что никак не могу наладить, сбалансировать моих дел, хотя, наконец, прошел в литературу — в октябр. № «Д. Востока» (есть такой журнал) будет рассказ. Хабаровск тих и безмятежен, и я сижу за письменным столом, ежели не разрывает в таких делах. Ваш В. Иванов.

24.09.1948.
Я так и не представил себе Барыбу в новой тесноватой пижаме, с др-р-р-аконами на карманах и в полуяпонской обстановке. Что ж, экзотика есть экзотика, а когда еще эту экзотику привозит любимая дочь, то тут что угодно наденешь — кимоно с Фудзияма на спине либо с золотым Ястребом японской империи между лопатками. Такова жизнь!

Что касается моей жизни, то я разворачиваю ежедневно на машинке картины китайской бестолочи и очень этим занят. Думаю, что недели через три я уже кончу моего «Чжана-маршала», эдакого «М-м-м-илитариста», и покажу урби эт орби2 всю эту китайскую путаницу. Что-то будет со мной и с моими писаниями в Москве. Впрочем, позавчера получил очень милое письмо от Степана Щипачева, который говорит, что мою рукопись в «Сов. Писателе» «прочла Книпович», что она «рекомендовала ее к печатанию», что вообще мне «нечего беспокоиться о судьбе рукописи, которая уже имеет многих доброжелателей», и что меня ждут в издательстве. Воспользовавшись столь благоприятными ауспициями3, я немедленно телеграфировал, нельзя ли, наконец, заключить некоторое соглашение и получить хоть немного денег, которых у меня нет. Как на грех ведь, в Хабаровске нет сейчас уполномоченного Литфонда и нет моего одного большого приятеля — оба в Москве. Не знаю, каков будет ответ.

Про Книпович знаю лишь то, что она будто «одна из жен Блока». Не знаете ли Вы таковой дамы? Интересно бы слушать ее суждение.

Из замечательных событий в моей жизни отмечу лишь поездку на моторном катере по Амуру верст за шестьдесят, вниз, на рыбалку, где ловят кету. Это было замечательно. Выехали в последний понедельник ночью, часов в одиннадцать: была высокая луна, черные горы на правом берегу, левого почти не видно было — шли бесконечные протоки. Я всю ночь просидел на корме, смотря, как кружилось небо, как всходили и заходили созвездия, как возникали и молча исчезали рыбачьи бессонные лодки.

Рассвет, на который мы ехали прямо, — был великолепен, цвета зеленой яшмы, с серебряной огромной звездой, с малиновыми, золотыми облаками, с языками пламени на сине-фиолетовой воде. Наконец, доехали — выпили водки, и я завалился в высокий шалаш, вроде местного чума, с отверстием для дыма наверху, — спать. А когда встал, солнце уже было высоко, вид был более-менее обыкновенный, солнечный, дневной, и по реке сновали лодки, которые расставляли сети — метров по 200, поперек воды, и в них попадалась кета, которая идет сейчас куда-то все вверх из океана, в те места, где она родилась 4 года тому назад, чтобы выметать икру, дать жизнь молоди и умереть. Я сделал один заезд — сидел на веслах, старый рыбак выбрасывал сеть, и мы поймали трех серебряных могучих рыбин, килограммов по 6-8. Потом ели вареную свежую кету этих «гонцов», которые идут вперед (еще нет полного хода рыбы), потом поехали обратно. И вот тут-то я в первый раз в жизни увидел Амур. Протоки, как коридоры между огромными зелеными ветлами, озерца на островах низких и плоских, по которым гуляют элегантные серо-черные цапли, вдали горы — фиолетовые, нежно-голубые, синие — как раз как на картинах Рериха или на иконах, наконец, — под Хабаровском — высочайший правый берег, весь в осеннем разноцвете леса — зеленом, желтом, красном, золотом. И эта огромная, могучая река и небо, и лодки, и сети, которые то и дело таскают громадных серебряных рыбин. Какая-то рыбно-водяная, воздушная симфония.

А когда к вечеру подходили к Хабаровску, то на огромном просторе встал двухкилометровый ажурный мост, золотые огни города, черная, лиловая туча, сумерки, ветер. Катер качало, и было страшно, что остановился мотор. Остановились у Парка К. и О., я шел с рыбами под мышкой, одетый по-горьковски, а кругом звенела музыка, горели электрические огни, танцевали на танцплощадках, и Амур сверху, с обрыва, был совершенно другой.

Я шел и думал: сидят там в Москве писатели, а здесь такие просторы остаются неопетыми, необсказанными. Сидят в ресторане Союза, пьют, закусывают, а в жизнь не ввинчиваются. А, Христос с ними!

Садился, думал, что выйдет письмо, а вышло какое-то описание. Напишу вечером, а сейчас день, только прервал писание. Сейчас у Вас еще часов 6 утра. Вы спите, должно быть. Целую Ваши руки. Писать «м-ме» не буду, хотя люблю это слово, а Вы не пишите «подчерк». Вс. И.

21.10.1948.
Дорогая Нина Константиновна. Сижу и ругаюсь самыми неподобными словами, подумайте сами: имею в кармане договоров больше, чем на 25 тысяч, и не могу расплатиться с Вами, потому что так все зажато со всех сторон, что может распуститься только сразу, когда одно будет цепляться за другое… Помню Ваше число 24-е и с ужасом вижу, что опять ломаю слово. Рассчитываю только на Вашу милость и на бесконечное прекраснодушие, да еще на то, что Москва очень скажет свое слово — имею телеграмму об этом от Ажаева, и в ней предупреждение, что идет письмо от Тарасенкова. Но и его, этого письма, нет уже больше 2-х недель… Ажаев телеграфирует, что «необходим мой приезд в М.»

Вот Вам мой фас — это не профиль, это досада и что угодно, и зло берет. К тому же доходит до конца наша чудесная осень, которая, конечно, не блещет ни крупным сочным виноградом, ни морем, усыпанным чешуйками света, ни еще чем-нибудь. Виноград здесь заменен картофелем, море — Амуром, прогулки — бульваром «К и Отдыха»… Сейчас 12 часов дня, а нужно зажечь лампу, потому что зависли буро-желтые облака, и вот-вот пойдет снег… И еще одно — никак не придумывается конец повести, такой, который бы по-скорпионьи кусал бы сам себя за хвост… Она растягивается, это повесть-то, и я как-то теряю эквилибр4.

Если хотите хорошее чтение, то перечитайте «Три разговора» Вл. Соловьева. Они очень интересны, именно теперь. Вчера слышал по радио, что Черчилль написал какую-то статью, какую, не знаю еще, но, должно быть, нехорошую. И это уводит к Соловьеву — а вдруг действительно — зло действительно реально?

Вечерами сижу и читаю еще или латинских авторов — «и медь торжественной латыни»5 — или даже вслух Мопассана или Флобера.

Особенно последнего. Вот стиль… Вот сравнения… Еще кажется, никто в литературе не занимался тем, что такое сравнение, как это, совсем не то, что это — может объяснить тем не менее это? Как это так? Почему яблоня, при толчке осыпающая душистым потоком свои спелые яблоки, может объяснить, что происходит в душе женщины, когда она содрогается теплым и хорошим чувством? Как это мистические настроения в душе женщины перед ее ложем могут быть уподоблены «кипарисам, иногда посаженным перед кабаком»? Как это одно, что совсем другое, объясняет то, что не это? Значит, что-то общее в них есть? Или строение материи, внешнего мира — одно и то же, как и нашей души? — Ничего не понимаю. Может быть, кто-нибудь из Ваших просвещенных знакомых объяснит мне это — что же такое сравнение???

Итак, Вы знаете «Женю Книпович»? Если будет случай и если Вы скоро принесетесь с «родины Гольдони»6 у «стремительном вагоне», Вы спросите ее?

Между прочим — не знаю, чьи эти стихи о родине Гольдони? По стилю вроде Кузмина? Верно или нет?..

Перед моим окном — оно на юг, каждую ночь появляется на синем бархате неба торжественный пастух Орион, вооруженный мечом и подпоясанный тремя великолепными звездами, а ниже на веревке Большой Пес с Сириусом. Я просыпаюсь ночью и не сплю часа по два, все перебираю в памяти события мой длинной и довольно бестолковой жизни и смотрю на это великолепие. И тогда я с улыбкой вспоминаю, как где-то другое существо смотрит в бинокль на Андромеду — но Бог мой — как это далеко!.. И какой бинокль может приблизить ночную Андромеду к нам так, чтобы можно было с ней поболтать? Нет таких биноклей, и этот ночной Пастух меня просто пугает… Спите спокойно. Вс. И.

11.01.1950.
Милая Нина Константиновна! Как говорил один оратор во Владивостоке — «речью предыдущего оратора удовлетворен со всех сторон». Поэтому ничего пока мне не нужно. И не тратьте Вы на меня столько времени — ей-Богу, не стою.

Все идет как будто не плохо. Ваша Bible in Spain7 — изумительна. Прочитал 600 стр. Достаньте мне опять такой хороший английский кусок литературного мяса — вот это нужно. Целую ручки. Ваш Вс. И.

07.02.1950.
Дорогая Нина Константиновна! Я в совершенном диетрессе. Мое положение весьма сложно и очень трудно. Ничего пока не выходит с книгой: опять рецензии, опять просмотры… Та же самая тянучка и с Симоновым... Переругался с местным персоналом и поэтому отрезан от телефона. Да и в отношении моих семейных дел — тоже дело не очень мило — разные трудности, и настойчивые требования ехать на Д. Восток, пока еще другая нога и голова целы. Очень трудно двигаться в этой противоречивой каше без компаса. У меня всегда был и ориентир и смелость, а вот теперь, как старый пес, — теряю нюх…
Ке фер, фер то ке8?

Поэтому, не сердитесь, что не звонил Вам, — это сделаю, как только восстановлю ситуацию.

А в общем, — гнусно. Все больше и больше смотрю на мою бедную ногу и больше понимаю, какой это ужас случился в ночь с 5 на 6 января...

Самые теплые приветы Вам и Вашим.

Целую Ваши ручки. Вс. Иванов.

27.02.1950.
Дорогая Нина Константиновна! Никуда я не еду: кость опять смещена, и с завтра я на неделю в постель, на лежачем режиме. Будет физиотерапевтика, и что из этого выйдет — неизвестно. Одним словом, два месяца еще заработано. Это установлено сегодня на контрольном снимке. Вы представляете мое настроение — и это тогда, когда мне дали редактора. Нет, уж шут «не черту лапоть», а значительно хуже. К телефону я подходить не смогу. Зайдите как-нибудь на неделе. Самый лучший Привет. Ваш Вс. И.

06.11.1950.
Дорогая Нина Константиновна, позвольте Вас приветствовать в первых строках моего письма с праздником.

А дальше — ну что за орел Василий! Ну, подумайте — неужели же парень, и такой славный, искалечился на всю жизнь? Ну мое дело близко к закрытию, но каково ему будет всю жизнь хромым! Какая небрежность.. Какая неосторожность! Неужели этот урок не воздействует на него? Или, может быть, это «черту лапоть»?

Живу я тихо. Кое-что написал для местных нужд, говорят, будто в Ленинграде проходят мои «поджигатели» в «Звезде». Но я уже как-то не верю этому, хотя об этом говорит Задорнов в своей телеграмме в местный Союз. Очень трудно! Что касается Сов. Писателя, то оттуда ни гу-гу. Звонил и Садовскому, говорит, что есть очень плохая рецензия (про которую Вам сказывали — «положительно»). Очевидно, предстоит еще длительная пря и с этим серьезным учреждением? Или я действительно наивный человек? Но как умно я сделал, что удрал из Москвы! Что бы я там делал? Горбунов еще долго просил бы меня «подтянуть пояс»…

Спасибо Вам за шапку и рукавицы, хотя погода еще стоит чудесная — солнце и тепло. Мария Ивановна Вас приветствует. Одним словом — все прекрасно в этом лучшем из миров. Целую ручки. Ваш Вс. Иванов. Привет всем, и в особенности — Марьянне9.

04.12.1950.
Дорогая Нина Константиновна, получил Ваше письмо, где Вы призываете, что нужно жить так, чтобы «свистело в ушах». Образ очень заманчивый, но иногда нужно немного и сжаться. И вот время такого моего сжатия и пришло.

Дело в том, что я так все еще и не получил рецензию, но слышал от Садовского по телефону, что она очень плохая. А ведь Вам говорил же Горбунов по телефону, что она «положительна». Когда я, наконец, увижу ее, предприму след. вылазку. Придется очевидно, бороться с министерством, аки св. Георгий.

Прав ли я в том, что сбежал из Москвы и от ее «свистов», не знаю, но знаю, что там бы я верно спятил бы с ума. Ну а тут отлежусь и когда-нибудь снова явлюсь в Москву, сияющий, как новый полтинник.

Поздравьте нисходящее поколение с продолжением рода Бруни. Вероятно, это очень занимательно, если они при этом отсылают ребят к старшему поколению на Волгу. Как Василий? Я не могу думать об нем без негодования — этакий растеряха и на костылях! Ужле! (сам я хожу с палочкой).

Нина Конст., что Вы мне сказывали по телефону — кто обо мне расспрашивал у А. И. Венедиктова? Я так и не расслышал. Напишите. Несмотря на свое уединение и поражающую бедность мой жизни, я кое-что делаю, пишу. Во всяком случае, когда приеду в М., привезу две-три рукописи, чтобы опять волновать и эпатировать тихих редакторов. Как Барыба? Не стал ли он уже прадедом?

А здесь — мороз, снег, и солнце, солнце, солнце.

С огорчением прочел стихи А. А.10 в «Огоньке». Ни к чему это.

Целую ручки. Мария Ивановна Вам кланяется. Ваш Вс. И.

26.12.1950.
Дорогая Нина Константиновна! Поздравляю Вас с Новым Годом, и примите лучшие пожелания Вам и Вашему семейству, плодиться ему и размножаться, аки песок морский.

Спасибо Вам за телеграммку на 10/XII такого лихого, корнетского образца... Где же это Вы, madame, были? Во всяком случае я был очень тронут и немного взгрустнул по Москве.

Живу тихо, но бодро, сижу над рукописью, и Аллах знает, что из этого выйдет… Стоит солнечная, ясная погода иногда снег, по ночам все сине от луны, Амур ин сахарный, и по горкам золотые огни домов...

Прочитал Синклера «Dic» и Дж. Лондона «The Iren Heel», сейчас читаю Карлейля... Знаете ли Вы, что такое перевод с восточной точки зрения? Вот что: это оборотная сторона парчи — все нити есть, но переливов нет! Здорово?

Как Вася и как его бедная нога? А, главное, как голова? Понял ли он, что значит юношеское безумие?

— А Вы?

Хотя Вы телеграфировали, что письмо получили, но я от Вас письма не имею. Почему?

Теперь просьба: купите мне 1/2 кило сухих грибов, приложите 1 Московский ржаной хлебец и отправьте сие отличной посылкой.

Целую Ваши ручки. И еще раз лучшие пожелания. Особенно — Марьянне. Ваш Вс. Иванов. Какую эстетскую статейку дал Маршак в «Н. Мир» — о слове... Так и пахнет 1910! М. Ив. приветствует Вас.

17.03.1951.
Дорогая Нина Константиновна! Простите вы меня, что так долго ничего не писал, все дела да случаи, а главное — несобранность настроения. Грибы получил, получил символический московский хлеб, его съел (теперь выросли зубы), а грибы идут помаленьку. Как немного нужно людям! Испытываю теперь грипп, это холодное — горячее, какое-то предательское прикосновение чего-то чужого и ненужного. Пью мало, нет средств, да и нет охоты. Сижу за рукописями. Одна книжка «Поджигатели», надо думать, выйдет здесь (я уж боюсь думать — выйдет!) дали мне редактора, из Дальневосточного издательства, китаиста, читает и пишет по-китайски, и не смотрит на меня, как баран на новые ворота, как смотрели до того все издатели и редакторы. Потом — Географгиз просит прислать мою небольшую работу на 4 листа о Венюкове — был такой исследователь Азии — я написал. А потом — сижу над большой работой...

Что еще? Сделал себе на моем солнечном окне в моей комнате парник и рощу разные растения — удивительное дело, «куда на выдумки природа таровата». Мне это доставляет тихую радость, которой я еще не знавал в жизни — сознание какой-то обеспеченности, спокойствия, что де природа сама сделает все, что нужно, и нашему брату, людям, нечего уж особенно трепаться.

Перевел с англ. книжку одного японца11, кажется я писал Вам — о чае, о чайных церемониях, такая изысканная, что на поди, и многое понял отсюда. И теперь вижу, как мало книг. Вам что. Вам хорошо. Вы послушаете Моцарта, и все в порядке, ну а что мне делать?.. И вот сверлюсь и сверлюсь, как жук.

Списался с хозяйкой квартиры на Остоженке, но когда приеду — не знаю… До такой степени хочется выкинуть какую-нибудь штуку с «Сов. Пис.» — что невозможно, аж голова чешется. Они думают, что они не уязвимы!

Как ваше семейство? Взял ли себя в руки ваш Василий бурный? Образумила ли его несчастная нога, которая, вероятно, обращена в копыто? Учится ли он или хочет все превосходить, единственно при помощи своей гениальности и нахальства и нахрапа? Как Марианна, моя приятельница? Ели ли вы на масленице блины? Я нет! Это — огромное упущение!

Отсюда уехали молодые писатели на съезд — взволнованные, счастливые, один даже лысый. Они думают, что такое это легкое дело! Завидую Никол Яковл. Шестакову — может сидеть невступно за своим письменным столом и о чем-то думать, как гагара на утесе над морем жизни… Или во мне этим ядом говорит грипп?

Палочка бабушки на Остоженке и никуда не пропадет, будьте спокойны. Туда не ходите, потерпите, пока приеду. Ежели не приеду — задержусь — тогда выручу вам ее. Эта дама — хозяйка душевнобольная…

Написали бы вы мне хорошую сплетню что ли про наших общих друзей, кто кого бросил или кто с кем сошелся! Страшно люблю! Все время думаю о черте, что ходил к Ивану Карамазову, который хотел в купчиву воплотиться, в баню ходить, свечки ставить, и даже рявкнуть «осанну». Я подозреваю, что он это и сделал — рявкнул, — и с тех пор исчезла всякая история. Прекратилась…

Живите хорошо, не очень пропадайте над полосами, — вы, вероятно, теперь стали уже типичным полиграфическим работником. Курите, пьете и задаете новичкам старые корректорские загадки, вроде:

Напиши — «ты, Иван, вей просо, а ты, Петр, вей веревку и оба вейте поскорей».

А впрочем, вы замечательный человек, с вами хорошо бродить по Москве, хотя я почему-то как-то чувствую некоторые в вас уклоны… Ну да ничего!

Целую ручки. Ваш Вс. Иванов. Привет Вашим.

30.06.1951.
Дорогая Нина Константиновна! Получил Вашу телеграмму из Крыма в мае, и с тех пор ничего. Рад бы узнать, что Вы были там «счастливы», что наслаждались морем и воздухом, и одиночеством, и еще чем? Это очень хорошо, когда человек наслаждается!

Что касается меня, то я не наслаждаюсь. Я потерял время, не замечаю его! Недавно попал на Амур, на пристань, увидал этот широкий, черный поток, в изгибах волн которого перекатывались желтые солнца, песок, даль зеленую, дальше сопки Китай, и понял:

— Ведь год от прошел! Как какой-то там зачарованный монах, я все сидел, сидел, сидел за столом, ложась спать в 10, вставая в пять и даже редко лакомясь водочкой… И так — я проспал год...

— Что дальше? Ей-Богу, с трудом представляю. Главное, что кончил переделку большой вещи, отослал ее, получил от Горбунова из «Совписателя» телеграмму, что рукопись получена, что ответ и дальнейшее «через два-три месяца». Рукопись получена в Москве 5-го июня, стало быть, дело назначается на август…

Вероятно, придется в это время быть в Москве, ежели, конечно, пригласят… Больше толочься у парадного подъезда издательств ей-богу нет ни сил, ни охоты…

Здесь выйдет моя вещь «о «Поджигателях» — подписал договор, обещают денег. Меня вызывали здесь в Краевой комитет партии и объявили, что то, что я написал, будет напечатано, и что об этом «дана команда» издательству. Это — листов 13. Значит, немного придется вздохнуть и мне, и моим добрым друзьям.

Должно быть, в «Географгизе» выходит в Москве моя маленькая — 4-5 листов — брошюрка о Венюкове — был такой исследователь Д. Востока, очень интересный и абсолютно забытый человек… Если случится — тоже будет неплохо…

Но несмотря на то, что год прошел словно во сне — нет-нет да сквозь сновидения проникнут голоса самой жизни. Ведь вре-мя-то у-хо-дит! И тогда становится страшно! Страшно, потому что дотекающая жизнь могла бы быть красочней, приятней, приветливей. А ее прожили мы так, начерно — должно быть набело будут жить другие. Бруйоны жизни…

Но я стал гораздо проще, спокойнее, терпимее. Многое понял, чего «не допонимал»!

— Как Вы живете? Как Ваше семейство? Вы бы написали — времени во всяком случае достаточно, чтобы обменяться письмами!

Самые лучшие приветы и пожелания. Вс. Ив.

15.10.1951.
Милый друг Нина Константиновна! Спасибо Вам за заботу и проч. О сроках никакого разговора не было. Здесь, в общем, не плохо, публика простоватая, и бояться, чесать языки не с кем.

Главное, здесь очень темно.

— Помните, как говорил Хлестаков: Хотел бы что-нибудь почитать — но нельзя! Темно! Если меня перетянут к Василевскому, будет хорошо. Если нет, то прилагаю 30 рублей — купите малую настольную в 127 вольт, на что прилагаю 30 рублей с цветным (зеленым) колпаком. Целую ручки. Ваш Вс. Иванов.

P.S.: Пожалуйста, добейтесь Гончарова: очень важно не терять времени — а здесь даже можно посидеть в какой угодно день 1 1/2—2 часа. И нажмите на Литфонд. Ваш Вс. Ив.

17.11.1951.
Дорогая Нина Константиновна! Как Вы меня огорчили, что не показались в палате № 14. Почему? Или не получили пропуска? Вас. Ден. сегодня в субботу так и не было. А все-таки тут такая тоска. Очень жалко, что не достали лампы: я так и вижу Вашу комнату ограбленною. Нехорошо. Теперь главное. Сегодня смотрел меня проф. Запаев; говорят здесь, что это лучший спец по венам. Так ли это? Это очень важно выяснить. Ежели это так, то значит, нечего и огород городить. Выясните это, ежели можете.

Дошли до меня слухи от больных: кто-то, где-то слышал разговор, что меня хотят в Пироговскую клинику. Я писал Вам, что тут не плохо, а ежели в медицинском отношении в порядке хорошо, я тут и пребуду. Другое дело, ежели какое-либо еще светило хотело бы посмотреть меня, а второе — все равно.

Это мое лежание отлично от того. Тогда была тревога за книгу, теперь над ней работают другие, и я спокоен.

Целую Ваши ручки и рассчитываю видеть Вас не то в воскресенье, не то во вторник. «Лунный камень» — это, очевидно, среди детективных историй. Ваш Вс. Иванов. Привет Вашим и Марьянне.

16.12.1951.
Дорогая Нина Константиновна! Мне почему-то вчера было оч. грустно после Вашего ухода… Почему-то вышло как-то неловко. Я ел мою кашу вечернюю, а Вы были оч. голодны. Почему-то я не подумал об этом, и от этого было неловко. И вообще — почему, скажите, пожалуйста, Вы должны все это делать? Откуда эта щедрость на благодеяния, которые Вы расточаете так широко?

И по существу-то получилось так, что если б не Вы, то я бы пропал в этой гнойнице-больнице! Моя благодарность Вам неизреченна, и я надеюсь, что когда-нибудь и Вы будете довольны мною. И все-таки как нечаянно, хотя Вы сами во многом виноваты.

...Получил телеграмму, что М. Ив. «вылетела 16-го». Значит, она будет здесь скоро, ежели все будет благополучно.

Теперь — о делах. Вам я на днях верну из моего долга руб. 800.

Ах, все-таки Вам это очень грустно. Но все-таки Вы должны будете зайти ко мне и встретиться с М. Ив., которой я писал о Ваших благодеяниях ко мне. Так и будет — не позволим мелким делам затемнять великие душевные ясности. Целую руки. Ваш Вс. Иванов.

13.02.1952.
Дорогая Нина Константиновна! В окно сияет с утра солнце, тишина и тепло. Что же больше? — Тепло и сухо! Но путь в Хабаровск был труден: после привычки 4-х воздушных рейсов — тащиться так, что приехать в Х-к на 10-е сутки, с опозданием в 14 часов — ужасно. Мне этот путь представлялся довольно идиллическим — но он оказался достаточно крут. Надо сказать, что мы ехали по участкам дороги, на которых было 56 ниже нуля! У вас не было 7, но главное — тревога за рельсы, которые могли лопнуть при таком климате...

Все же путь преодолен. Местные товарищи — писатели встретили на вокзале в 3 часа 20 минут ночи, и оказалось, что у нас в комнате моей была приготовлена водка etc. Сидели до 6 утра…

Теперь сижу в библиотеке, за письменным столом дома — пишу про Екатерину Вторую, о чем докладывал. И главное — спокойствие. Господи, какое спокойствие! Амур бело-розов-синь-жемчужен. Спит под зеленым льдом. Люди тихие и спокойные и т.д. И длинные, очень сложные сны по ночам.

В дороге увлекался сэром Дж. Джинсом12 и однажды, хватив со спутниками водки, проснулся в ужасе ночью. Представленный мне наяву, что я не в купейном вагоне, а в лифте, и что с грохотом подымается, идет то в бесконечный верх, ввысь, в пространство. Я вскочил, замотал вокруг шеи фуфайку и бросился было из вагона, и только М. Ив. остановила этот ужасный бред.

До сей поры я еще ничего от Вас не получил. Пишите, между пр., — почтамт до востребования — вернее. Привет всем вашим и целую ваши ручки. Ваш Вс. Ив. P.S. Посылаю Вам журнал.

05.05.1952.
Дорогая Нина Константиновна! Получил Ваше письмо с телефонными переговорами и несколько успокоился. Спасибо Вам всяческое за него. Надо сидеть у Амура и ждать погоды.

Потрясло меня Ваше письмо. Во-первых — смертью Жени. Действительно, этот парень был каким-то чистейшим лотосом среди житейской грязи. Какая судьба, которая так безжалостно вычеркнула человека из строк времени. Очень жаль.

А во-вторых — описание подвигов Буки и последующих событий. Я Вам об этом говорил — чересчур много около Вас родового начала, а Вы решительно не годитесь в старейшины. Конечно, окно в Пятом этаже — это высоко, и, может быть, Подколесин у Гоголя правильно им воспользовался. Бедная Марьянна. Для такого возраста ужасны эти семейные потрясения.

Что касается меня, то покамест все ОК. Очень хотел бы в Москву, но не знаю, когда выберусь. Здесь весна, тополь распускается под моим окном, гудит пароход. Кончил 3-ю повесть и, т. обр., имею рукопись книги «Третий Рим», которую привезу в Москву, чтоб пугать редакторов. Эта последняя повесть «Императрица Фике» — история того, как прусский король Фридрих «Великий» посадил немецкую девочку Фикхен, возможно, свою дочь в Петербург, как Екатерину Великую. Вещь очень злая по теме, о которой молчали все «ученые» в пенсне и с академическими пайками, но много объясняющая. Этой вещью я многое поломал у себя в душе и в понимании.

Зря Вы ругали мой «Тайфун», который, кстати сказать, выйдет скоро отдельной книжкой здесь. Конечно, это не бог весть что, но все-таки. Это просто изложение обстоятельств, которых у нас часто не знают. Больше ничего...

Думаю сделать тур по Амуру, если выйдет.

Примите самые лучшие пожелания, передайте всем знакомым. Значит, Николай Яковлевич двойной дедушка. Мария Ивановна Вам кланяется. Ваш Вс. Иванов.

17.05.1952.
«Минуют дни, минуют ночи»13, дорогая Нина Константиновна, а я все сижу у Амура и жду погоды. Московские редакторы молчат, ин воды в рот набрали. Не встречали ли Вы их? Может быть, опять позвоните Садовскому? Хочется быть оптимистом, подумать, что он все-таки продолжает работу — иначе бы написал.

Здесь на той неделе выйдет отдельным изданием мой «Тайфун». Пришлю его Вам, право же, не так он плох, как Вы его изобразили.

2/5 в Москву услал законченную рукопись «Третий Рим» — вышло, убежден, подходяще, но за то, что пишут вокруг, что бедным т.т. редакторам снова будет великая мука.
Получил от Союза творческую командировку и после 20-го поеду по Амуру вниз, аж до Николаевска-на-Амуре, м.б., заеду в Советскую (ci-devant14 императорскую) Гавань. Хочу включиться в современную тематику. Пожелайте мне в этом успеха…

Сидя здесь, в отдалении, до боли ясно ощущаю, как все мы одолеваемы памятью. Старая литература — это память. Старая живопись — память. Мы, старики, это помним, а вот интересно, как эти «памяти» стучат в душу, в сердце молодых. Положительно, это словно призраки, словно буран за окном, когда в маленькой жилплощади светит лампочка Ильича, играет радио, лежат газеты... Мой «Третий Рим» — это дань этим призракам, это хлеб, выставленный под ворота родовым чурам15… Авось, наконец, прошлое освободит меня из своих объятий или удастся как-то укротить, приручить его такими жертвами, наконец, запрячь в колесницу будущего. Трудно до сумасшествия!

— Но он не сделался поэтом. Не умер, не сошел с ума!

Будем надеяться, что сроки эти несколько отодвинуты...

Что Вы поделываете? Кого опекаете широкой и нежной Вашей душой? До сих пор думаю все о Жене. Память услужливо выдвигает: «Не рыдайте над ним: Хорошо умереть молодым»16 или… «Творец из лучшего эфира создал живые струны их. Они не созданы для мира, и мир был создан не для них»17. Etc. Ерунда. Был у меня один пожилой приятель, который потерял дочь. Время шло, рана затянулась. Как-то я был у него, вышли за обедом, он и говорит: В.Н., едем на кладбище к дочери. Сели в машину, поехали... Сидели на лавочке, вдруг он вскочил, стал топтать могилу ногами, рыть ее каблуком, побил все цветочные горшки и матерился... Я спрашиваю: Что с Вами? — Помилуйте, — говорит, — разве вы не видите: какое это безобразие? Жила такая милая, прелестная девушка, и вдруг кто-то отнял ее у меня! Это только черт! И стал тут буйствовать. Между пр., (литерат. уроки) такую же реакцию на смерть приятельницы я нашел у Стасова. Вот она, спасительная вера в бессмертие: она избавляет от таких мук. И вот, думая о смерти Жени, я испытываю нечто вроде такого же негодования, хотя я животное очень упрощенное, не «оглумное»...

Как Ваши домдела? Дипломатические внутрисемейные отношения? О, Боже мой, как все это сложно!

Пишите мне на Союз.

Буду рад прочесть Ваши письма по возвращении. О Садовском телеграфируйте — ежели скоро его застанете и если это письмо придет к Вам до 25/V. Кланяйтесь всем Вашим и Вашему же Ник. Яковлевичу со всеми чадами и домочадцами. Особое почтение Марианне, этому милому источнику всех забот...

Целую ручки. Ваш Вс. Иванов. Примите привет от М. Ив., которая справляется про Вас.

21.06.1952.
Дорогая Нина Константиновна! Получил вчера Ваше печальное письмо. Ах, как это нехорошо, что Вы хвораете! Как можно! Вы эдакий адамант, mater familiar, etc! Нехорошо! И мне так Вас жалко, что и сказать нельзя. Подкрепляйтесь, мой друг хороший, коньяком, «освежайте себя яблоками, подкрепите вином», как в чаду болтал царь Соломон, во всяком чаду — кухни, любви, вина, цветов и т.д. Живу тихо. Хотя в кармане лежит командировка, на Нижний Амур не ездил: и тут, и там ужасная погода. Жизнь пока что веду бездеятельную, все больше горизонтальную. Отослал в Москву (я Вам писал) — еще одну рукопись и веду жизнь бездеятельную: читаю классиков, вроде Гончарова, Теккерея, Гюго и др. гигантов. Мой «Третий Рим» читают здешние товарищи, опасаются, чего я написал про Кремль и про православие в первой повести, и одобряют третью, где писано об «Императрице Фике», пророчат наперебой успех этой писанине. Но рукопись уже у Горбунова, и что делают с ней в Москве, мне неизвестно.

Живу скучно, даже того мало, и, должен сказать сам себе — видимо старею, превращался, как выражаются китайцы, «в хризантему, пышный цветок, зацветающий перед снегом, как чиновник в старости, изучающий в отставке классиков».

И снова о том же — как жаль, что весь Ваш отпуск и стопы пошли в …

Вчера телеграфировал Вам перевод в 300 руб. на ножках. Когда же, наконец, я буду богат? Выздоравливайте, позвоните по телефону моим супостатам — Горб. и Сад., и Гончарову. Целую ручки. Ваш Вс. Иванов. Привет всем вашим.

30.07.1952.
Если Вы, madame, были в Крыму, слышали вечный прибой волн, их немолчный голос, то я и теперь здесь, в Забайкалье, в 18 верстах от Читы, среди покрытых бархатом сосен и лиственниц сопок — слушаю тишину лесов, при почти полном отсутствии ветра: курорт в глубокой «пади», на минеральном ключе. Курорт военный, публика очень хорошая, спокойная, по-военному трезвая (военных фантастов и мистиков нет, они осуждены на гибель, а интеллигенты вроде Печорина etc — вывелись), — трезвая умственно, не физически. Я бежал, как трепетный квирит18, от пишущей братии, рукописей, собеседований, а главное — от ожиданий Москвы. Мне так надоели эти редакторы, их осмотрительность и проч., что я ментальной гимнастикой упражняю себя в том, что приучаю смотреть на все эти тягучести спокойно, атараксически19.

Вышла моя маленькая книжка «Тайфун» полностью ин будто более-менее удачен, м. быть это поможет пробить равнодушие стоической Москвы. Бог с имя!

А здесь действительно можно, кажется, немного успокоиться. Нам с М. Ив. дали маленькую комнату, окна в лес, зубчатые сопки. Разговоры — курортные — М. Ив. поглощена ваннами, лечением; публика — тоже. Я думаю написать повесть или рассказ о двух женщинах — тема хорошая, своевременная. Со мной Пушкин — стихи в одном томике да «Оправдание Добра» Вс. Соловьева. Сколько раз брался я за него в жизни и ни разу не одолевал до конца: жизнь была слишком дебела, сильна, чтобы сквозь ее шум услыхать эти слова. А теперь, на закате дней, — волнуют так, как нужно. Там все так, как мы читаем в литературе наших дней: материя, сознание, простейшие, обезьяна, человек. Вся эволюция. Но эволюция — не все. Она должна иметь некий +, она создает условия для этого +, и тогда является человек. Он оттуда же, откуда все от природы — минералы, растения — животные — но не только это. У него есть три вещи — стыд, жалость, благоговенье, чего нет у природы. Эти три предысходные вещи создают основы нравственности, философии и морали. От них нельзя отречься. Стыд — стыд за природу, обреченную смерти, против чего протестует все наше существо, и пружина к действию моральному. Жалость — основа обществ. Морали — мы жалеем других, значит — мы любим их. Человек — существо общественное, человек индивидуальный, одиночка осужден быть идиотом. Общество — вот что нам нужно — и общество это есть прежде всего делание. Наконец — благоговение — основа религии, почитание предков. Бог — всегда отец и мать. Одновременно — это же и идеал для человека — Богочеловек. Такова задача истории — мы должны победить природу, преобразовать ее, — причем преобразовать ее нужно и должно научными, физическими средствами. Все религии ставят эту задачу, но только христианство ставит ее вполне. Буддизм отрицает тоже смертную природу, но уходит от нее в Нирвану и только. Х-во — преобразует активно ее. «Если наступает время, когда люди начинают изобретать машины, рыть Суэцкий канал, — пишет В. Соловьев, — то очень хорошо, что они не мистики и даже неверующие». Это мешало бы их работе. А чем работа Царствие Божие на земле и Богочеловек бессмертный. «Наполеон, — пишет С., — так не относится к Богочеловеку, как обезьяна к человеку».

Книга потрясающе замечательная не т. своей задачей, а массой замечаний, которые абсолютно своевременны. Положительно, он предвидел ход истории. Но у меня экземпляр 1899 года, и не разрезан. 53 года молчал...

Примите всякие мои хорошие пожелания. Непременно пишите. Гончарову я телеграфировал и написал. Ник. Годунову послал в Союз П. Письмо и «Тайфун», и рукопись «Третьего Рима». Мария Ивановна приветствует Вас. Целую ручки. Ваш. Всев. Иванов.

01.10.1952.
Мой милый друг, на обороте этого листа Вы видите, в какой конфузии я нахожусь. Дело в том, что Садовскому все же удалось, по-вашему выражению, «забалить» мою книгу на 1953. Хотя — Корнев и уверяет, что набор начнется в октябре, но я ему не верю, зато верю в силы, которые противостоят мне.

Это, конечно, бесы, которые заинтересованы в том, чтобы Св. Русь не выкарабкалась бы, не вышла бы на свою дорогу.

Жестоко скорблю о Габо — это трагедия, достойный герой. Посмеиваться над Ник. Як. — как он не оправдывает Ваших ожиданий. А должен молчать, оправдать ожидания — дело трудное.

И тираж «Тайфун над Янцзы» в 15000 экз. — разошелся за 1 месяц. Продается ли он в Москве. Целую Ваши руки. Ваш Вс. Ив.

01.10.1952.
Мой милый друг, на обороте этого листа Вы видите, в какой конфузии я нахожусь. Дело в том, что Садовскому все же удалось, по-вашему выражению, «забалить» мою книгу на 1953. Хотя — Корнев и уверяет, что набор начнется в октябре, но я ему не верю, зато верю в силы, которые противостоят мне.

Это, конечно, бесы, которые заинтересованы в том, чтобы Св. Русь не выкарабкалась бы, не вышла бы на свою дорогу.

Жестоко скорблю о Габо — это трагедия, достойный герой. Посмеиваться над Ник. Як. — как он не оправдывает Ваших ожиданий. А должен молчать, оправдать ожидания — дело трудное.

И тираж «Тайфун над Янцзы» в 15000 экз. — разошелся за 1 месяц. Продается ли он в Москве. Целую Ваши руки. Ваш Вс. Ив.

18.10.1952.
Милый друг мой, Нина Константиновна! Простите за невнятицу того письма, что написал я Вам на меню из ресторана. Дело в том, что сидел там один-одинешенек, и почему-то вспомнился мне бар на Серпуховской площади, и толстый веселый Иван, что разносил пиво, и как мы с Вами беседовали..

— Милый друг, мне приятна
в вас эта твердая
вера
Если только причина ей
Не автоконьяк..
Ведь признайтесь — сегодня вы
Не лучше шофера!
— Да признаться, сегодня я
Немножко размяк.

И я размяк в этом ресторанном одиночестве, и ей-Богу, что я Вам там писал — не помню отчетливо. Но несомненно, что и моей выдержки и сил не хватает, и захотелось завыть по-волчьи… Не всегда, а так, в одиночестве. Ну и завыл...

Да, моя книжечка разошлась. Очень приятно, когда Вам звонят на квартиру представители авиаполка и от имени всего полка благодарят за чтение вслух, которое им доставило удовольствие. А читали они мой «Тайфун». Я больше всего боялся, чтобы мои писания не остались бы нечитанными.

Что касается «Клятвы», то Гончаров меня зовет в Москву, а Чагин телеграфно просит подождать своих писем. Причиной подобного тумульта20 забавная история. Тов. Богданов написал в «Октябре» № 6 «Рассказ о Мао Цзе-Дуне», вещь с китайской точки зрения неверную, зато с нашей — замечательную. Парню уже сулили премию, но пришел протест из Китая. Посмотрите передовую в № 15 «Большевика». А вот Еремину дали премию за «Грозу над Римом» (…), а по этой вещи протестовали итальянцы. И Вы представляете теперь, какие прожектора навели на «Клятву» со всех сторон. Звонил я Лесючевскому, телеграфировал в «СП» о своем выезде, — надо ехать. Гончаров пишет о великих наградах, которые будто получу за книгу, требует продолжения и «берет на себя право наладить это конструктивно». Что сие значит — не знаю.
Значит — должен буду быть в Москве, и м.б. — очень скоро... «Тайфун» — сов. Пис. Обещает выпустить в 1953.
Такие дела. Должен сказать, что я очень соскучился по Вас, по Вашей чудовищной, благостной доброте, и снисходительны Богом, что Вы стоите в этих качествах! Но «претерпевай до конца — спасется» дорогая, терпите. Целую Ваши руки. Ваш Вс. Иванов.

27.04. 1953.
Н. К. Бруни

Старик

В малиновый халат он
Прячет острый нос,
От носа к углам рта
Глубоко свисли
Складки,
Над лысиной поднялся
В беспорядке
И челюсть обросал
Буран седых волос.
По-прежнему велик, хоть
И надломлен рост,
А руки желтые, как
Бы в чужих перчатках.
Ужели он любил,
В прикосновеньях сладких
Дрожа, он пропадал
В волне душистых кос?
Нет, сбрасывая плоть, не
Нужный больше
Груз,
Он слышит голоса
Вдаль уводящих муз,
Развитие и ход необычайной
Темы.
Глубокой осенью в предчувствии снегов
Сквозь ливни и
Мороз спадающих листов
Последние цветы –
Седые хризантемы.

Вс. Иванов Где-то в болотинах Сибири.

28.05. 1953.
Дорогая Нина Константиновна! Получил Влажное от «сухого» письмо из Судака с описанием его гомерического быта и даже несколько позавидовал Вам. Потом перечел и вдруг увидал, как на этих строках лежит грусть, та самая грусть, слова которой не переводимы ни на какой другой язык, но замечены Тютчевым. Все-таки это веселье в какой-то осенний день, с сединой на виске, с облетающими листами, пусть даже кругом и весна. У меня такое именно настроение, которое говорит мне, что я старый. Вам понравился мой «Старик» — этот русский сплин? Очень рад.

Живу тихо, отдыхаю от московского окаянства, от трепли нервов, от прижигания самолюбия. Книга моя, может быть, будет в состоянии пролезть здесь, через журнал, родом эдакого вползания — забыл спеллинг «энкрочмент»21. Но я как-то смотрю на это теперь тоже очень легко. Для хлеба насущного занялся журналистикой и проч., и дни уплывают один за одним, как цветы по ручью. В конце каждого дня занимаюсь латинским языком, перевожу Цицерона на русский и «медь торжественной латыни» — утешает в этой тишине д.- восточного захолустья...

Когда Вы будете в Москве — пишите мне почаще. Я, ей-Богу, очень ценю Ваши письма — они такие приятные и ясные, как вода. Особенно теперь, когда смотришь с таким удивлением и почтением на ребят — они увидят то, о чем мы мечтали, услышат ту тишину, начало которой мы слышали с Вами… Целую руки. Ваш Вс. Иванов.

P. S. И еще одна просьба — пришлите мне (на Союз Писателей) «Оправдание Добра» — скорбит душа моя (по почте).

28.06.1953.
Какая сейчас луна в моем окне (1 ч. ночи) — туманная, как у Жуковского, и только нижняя половина черней тучи…

Милый друг мой! Ей-богу, насколько Вы друг мой я впервые почувствовал в «Национале», сидя бок о бок с Вами и даже несколько поверил Вашим безумным словам. Сейчас я живу тихо, я так преобразился, что даже добрые знакомые не узнают меня: что с Вами, В. Н.? спрашивают они. Я сжался до глубины моего сознания, до атомного упора, чтобы выбросить еще раз литературный взрыв и этим взрывом — очистить, освободить дорогу тому, который был у меня в 1948 году, заставить поверить в мою правоту о Китае, разбить московских идиотов.

Я именно задумал ряд книг рассказов. У меня написано 3-и похвалы со всех сторон. Я сейчас похож на того боксера у Дж. Лондона, который бьется из последнего на матче решительном. Тому боксеру не хватает 1/2 к пр. бифштекса.

Буду ли я иметь этот бифштекс явно — «Оправдание Добра» Соловьева, о котором я просил Вас в письме на Москву. Просил — пришлите, Христа ради! Работаю я оч. много. Сжат до предела во всех смыслах. Но ничего. Только бы близкая смерть не накрыла меня наверху шапкой.

Передайте Дм. Ник. мои соболезнования. Пусть в этом академическом лазаретном досуге учит новые вещи. Пусть уходит в глубину, а то трясти штанами успеха перед публикой — увлекательное, но не нужное никому дело. Как я был прав, когда Вам характеризовал новые наступившие времена. Jam reddit et virgo22! Ин говорил Вергилий. Близко, при дверях.

Знаете, в чем 2 моих единственных развлечения. 1. Водка 2. Переводы с латинского. «Медь торжественной латыни». Цицерон гениален — я перевел целую его книжку. Пишите мне, не считаясь очередями — это единственное извинения Ваших претензий против меня. Вс. Иванов.

28.08.1953.
Дорогая Нина Константиновна! Ни на что я, конечно, не обиделся, Джинса послал потому, что действительно неловко.. Завидую Вам, что Вы могли побывать в китайском ресторане. Неужто не побывали?

Живу тихо, пью умеренно, пишу рассказы про Китай. Это очень трудно. Здесь был сербский поэт Радуле Стийенский, который меня даже публично расцеловал в трезвом виде за мои произведения. Впервые такие оказательства.

Очень досадно, что не могу поговорить с Анной Андреевной о китайских ее переводах. Эти молодые китаисты идут от словаря, а не от духа Китайского языка, народа etc. Пусть она потребует у них старую «Песню о Великой стене». Ее поет весь Китай. Это целый год в песне. Начинается она примерно так:

Первый месяц Нового года,
И новый праздник
Весны,
Красны фонари на всех
Домах…
Другие мужья вернулись
Домой,
Только мой еще строит
В. стену.
Второй месяц Весны –
Прилетели,
Лепят гнезда в нашей южной
Стене,
Гнездятся на прочных столбах
Под крышею дома,
Только я одиноко в доме
Пустом..

И так целый год. Я не помню подробностей, но они чудесны, и у Анны Андр. должны хорошо, особенно хорошо получиться.

Как живет Марьянна? Учится ли она? Знаете, я вчуже в отчаянии за Василия — чем же кончится эта эскапада23?

Сегодня канун Успенья. И так вспоминаются уже темные, осенние вечера, над Вами шумные березы над дачей, багровый низкий закат, чуть-чуть, и за 10 верст видна иллюминация на Успенском соборе в Костроме, и иногда — звон-гуд большого колокола. Ведь было же все это, откуда же такая жалость, что нет ничего равного по впечатлению? Боже, как мы бедны! В этой картине — и сказка, и правда, и мощь — и трепетные огни, и стук парохода с земным огнем и 22 года — и что и что еще! Так хочется грандиозного! Пишите мне, пожалуйста, — русские барыни чудесно ведь пишут. Целую руки. Ваш Вс. Ив.

30.10.1953.
Дорогая Нина Константиновна, получил я Ваше письмо после телефона. Очень грустно, что Вы — такой адамант жизненности — вульгарно говоря — «расписываетесь». Этого делать никак нельзя. Как говорил покойный тов. Сталин, или мы пробежим усиленными темпами известный период, либо нас сомнут. Сомнут с наслаждением, со смердяковщиной, нечаевщиной и с удовольствием станут по гробу на почетный караул: вот она, сила какая. Ну, господь с ними...

Что хорошо здесь, это — солнце. В моей комнате оно всходит из-за гостиницы «Д. Восток» и живет у меня до 2-х часов. Это — время самое плодотворное — написал я, между проч., пьесу, которая окрещена «Огни Лунчжуана». Позавчера читал я ее в местном Драмтеатре труппе — человек 25. Очень было интересно — то реакция, то мнение, то досада, то полное непонимание. В конце, после 4 действия — спрашиваю у молчащих: — ну, тт, есть пьеса? — Или нет пьесы? И разверзлись уста: — Есть! Хором!

На днях выйдет журнал, местный, и я Вам его пришлю — там мой рассказ; прочтите его, напишите о нем. Если сможете — покажите А. А. — что она скажет. За это лето перечел Барсукова — «Жизнь и труды Погодина» — 21 том, сделал около 2000 выписок. XIX век с начала до 70-х годов у меня перед глазами — и знаете, я оптимистичен: выказывается сильный народ! Достаньте № 4 «Вопросы философии» за 1953, там есть статья Заславского — о Ватикане. Очень интересные цитаты. Что интересно говорят о ней и о статье Мельвиля. Знакомая фамилия — чуть ли не с университета. Или это сорт яблок — «Мельвиль» — не помню.

Сейчас сижу над одной статьей, которая написана лет 20 тому назад или 25. По философии. Отделаю, дам на машинку и пошлю в «Вопросы Ф.»

И еще я Вам говорю, как говорил в Москве — novus nascitur credo24. И вот потому, что жить становится легче, обильнее — вот поэтому-то именно будет больше пищи и для страданий, недовольства — потому что будут цепляться за жизнь, которая раньше не была лакомством. Будет больше призов в жизни, и топот бегущих за ними станет оглушительнее, побегут, придет активность etc.

Что делается в литературных кругах? С удовольствием прочитал в Литгазете о самосечении Мальцева25 (от всего сердца) и Галочки Николаевой26 («Жатва»). Эта грузная женщина, с такой легкостью порхавшая по проблематике колхоза, все же пришпилена на булавку, хотя и отыгралась на редакторах.

А главное, будьте спокойны — нет ничего в сем мире, из–за чего стоило бы очень беспокоиться. Говорил ли я Вам, что в Москве, на Рогожском, купил я «Пролог». С удовольствием прочитал там под 8/Х о Таисии-блуднице и нахожу, что это получше, чем Таис легкомысленно-глубокомысленного Анатоля Франса.

Всего доброго и славного. Марьяне — глубокое почтение — Васе мои хулы. Целую ручки. Ваш Вс. Ив.

26.02.1954.
Неужели же я звонил Вам 19/1? Как быстро проскочило время! Я, милый друг мой, хотел было, чтобы Вы вывесили в М., где полагается объявление: Хабаровск, меняю две комнаты на М. или пригород, etc. Но пока что опять «румянец ваш побледнел под взором разума». Погодим.

Вот и все. Очень, страшно был рад получить Ваше письмо, так рад, что удивился сам. Живу тихо. Нет, не так. «Не имела баба хлопот, так купила порося». С тех пор ин написал пьесу «В горах Лунчжуань» — меня зовут в театр на просмотры новых постановок, директора улыбаются, режиссеры за всяко просто подают ручку etc. Хлопотно. А самое главное — опять боятся моего советско-китайского творчества, его международного характера и колеблются. Впрочем, сегодня как раз пьеса летит в Москву. Послушайте Барыбу, м.б., он услышит что-нибудь из Драмсекции С.П.

Еще новость: ожила, кажется, — тьфу, тьфу, тьфу, моя «Клятва». Получил письмо из издательства, имел беседу по телефону. Возможен скорый приезд в Москву — но все это только in possibilitatis27. Это-то обстоятельство и задержало мое вышеупомянутое письмо к Вам.

Что еще? У нас весна, солнце сияет с бледно-синего неба, капели местные поэты уже рифмуют с «апрелем», в лирических стихах о «пареньках», «девушках», a la «бержер» «бержериса», «маркиз» etc.

Вчера на открытом партсобрании писателей произнес 40-минутную речь, где сказал, что в литературе есть «метод Чехова» и «метод Горького», что первый тоньше, умнее, нужнее, филиграннее, что «Гоголевщина надоела» etc. Много цитировал Гете, которого мне (стихов), ах, как не хватает! Были рукопожатия, «блестяще», «железная логика» и др. репризы. — Я не хвастаюсь. Нет! «Началось (кажется) нисхождение Заратустров». И еще — как я прав в Москве, характеризуя наступающие времена!

Живите в Вашей солнечной ясности. Первую рюмку на блинах (с 15-го ст. стиля) выпейте за мое здоровье (хотя бы как reservatio mentalis28». Привет всем, особо Марьянне. Ваш Вс. Иванов.

21.06.1955.
Дорогая Нина Константиновна!

Сегодня у меня большая радость! Ваше письмо нашлось! Ей-Богу! Оказывается, в столе у одного из принципатов отделения ССП оно пролежало 1 месяц!

Волошин — это то, но главное — это не то. Надо еще цикл этих стихов того громокипящего года. Наверное, в М. есть у кого-нибудь, спросите у Татьяны Максимовны. Да и Барыба должен знать.

Само Ваше письмо очень мило — я даже почувствовал, до какой степени я одичал здесь, на ДВ! Здесь так далеко, что даже Неру сюда не заехал, а везде был. Погода стоит плохая, видно, и впрямь А-бомбы перебуровили воздух, что все t и осадки пошли вверх тормашками.

В своем поместье бываю очень редко — дожди и очень занят — кончаю «Девятьсот пятый»29. Из Москвы из Октября имею телеграмму после отосланной туда первой части — «первая часть понравилась, шлите вторую и план третьей» — подписано Замошкиным. Возможно, это даст мне возможность побывать в Москве. Книга повестей по бесчисленным телефонам в Москву должна быть в наборе. Очень хочется побывать в первопрестольной.

Видел на днях в кино «Попрыгунью» — Чехов божественен — ни один актер не может его испортить. Плох Дымов, плоха Целиковская — madame — куда девались женщины, русские женщины, а? Оч. хорош Коростелев и картинно хорош. Вот и все. Целую Ваши ручки и очень жду Ваших писем. Ваш Вс. Иванов.

29.10.1955.
Дорогая Нина Константиновна! Вот видите, откудова я звоню — еще стал «дальше от Москвы». Приехал я сюда еще с двумя товарищами — по заданию свыше: нужно написать киносценарий о Д. Востоке. Трудимся мы уже больше месяца, думаю, что, может быть, что-то и выйдет.

Погода здесь стоит хорошая, солнце, ветер, и Амур среди высоких берегов — сопок, срезанных, как пасхи, кажется желто-черным, очень страшным, а вдали лазоревые горы, хребты, с которых не слезает снег, отступающая от города тайга etc. Вчера обедали в прямо роскошной столовой завода «Амурсталь», и, вообще, много новых впечатлений от этого, еще мало обжитого, но уже огромного города.

Спасибо Вам за телефонный звонок Замошкину. Хотелось бы знать — была ли в его голосе уверенность в том, что они возьмут мою вещь? Или это говорилось голосом со слабыми коленками? Да, в конце концов, — все равно: дня через три-четыре буду в Хабаровске, позвоню оттуда помощнику Замошкина. Ал. Мих. Дроздову — он уже обещал мне все разузнать.

С другой книгой все еще тянут, хотя есть снова хорошие вести, обещают в октябре сдать в набор.

В М. думаю быть в XII — I — вот так. Не знаю, как все обернется. М. быть, очень все счастливо, а может, и нет. С трепетом жду Ваши посылки с лекарствами т. вернусь в Хаб. — переведу Вам расходы и пр. Целую Ваши ручки — и всегда. Вс. Иванов. Привет Вашим, особенно Марьянне.

20.12.1955.
С Новым годом!

Дорогая Нина Константиновна!

Поздравляю с наступающим новолетием Вас и все Ваше семейство, прошу принять все те пожелания, какие на сей случай полагаются.

Самое главное то, что сейчас ехать мне в Москву — не приходится! — нет необходимой еще ясности в делах, придется ждать, сидеть в приемных etc. А посему, скрепя мудро сердце — пришлось отложиться. До выяснения делов.

Живу тихо. С двумя товарищами — закончили киносценарий о Д. Востоке «Красный ландыш». Не знаю, как вышел, но договор с киностудией заключили, жду денег. Сажусь за новую работу собирать материал для истории раскола о XVII веке. На «В девятьсот пятом» подписал договор здесь, с Хабаровск. из-вом, жду ответа из Москвы из «Молодой гвардии», куда Замошкин передал рукопись. И скоро буду сидеть под елкой, мурлыкая «Oh, Tannenbaum!»30

А позавчера был на Уссури, в своей хате. Жестокий мороз, ветер, а к вечеру закат расцветил льды такими жемчужинами, что весь хмель вылетел от восторгов неумеренных. И бежала лиса…

Еще раз спасибо за лекарство, и целую ваши ручки — до скорого свидания. Ваш Вс. Иванов.

23.05.1956. Дом отдыха «Уссури» дер. Бычиха, 50 км от Хабаровска.
Дорогая Нина Константиновна! Я именно в этом месте, как написано выше. В этом доме мы трое ляпаем киносценарий, который туго выходит, боком. Холод. Ветра. Неважно кормят.

В свободное от занятий время прочел «Сакинтола», в переводе Конст. Дм.31 и восхитился прелестью этой вещи. Ничуть не похоже на разных индийских «Бродяг», которыми пичкают теперь с экранов. Так нежно, чисто, ясно, как сегодняшний закат.

Что касается моих дел, то тот сахар, который был открыт в Даниловской больнице, через 5 лет оказался реальностью. Очень неприятно. Моя китайская книга в Москве набрана — и, верно, скоро выйдет — я уже подписал верстку.

Все это так — все просто. Но вот что очень плохо:

— Почему Вы мне не пишете? Право, я думаю, не стоит обращать внимания на те передряги, которые с нами выписывает жизнь. Я уехал, не простившись с Вами, осердясь на самого себя, на мою собственную недогадливость! Как это так могло случиться, что я не увидал с первого раза, в чем дело? Но что бы то ни было — что может помешать нам оставаться самыми верными друзьями, какими мы были эти 11 лет, и какими мы могли бы быть все 38 лет? Пожалуйста, пишите! Ваш Вс. Иванов.

15.08.1956. Гост. Центральная № 133. Свердловск
Дорогая Нина Константиновна! Уже вторую неделю сижу в № 133, «дотягивая» сценарий для Свердловской киностудии. Дело нудное, скучное и т.д. К тому же плохая погода, тучи, моросящие дожди etc. — снижают настроение.

Когда я звонил Вам и Вас — конечно — не застал, я думал, что придется проехать отсюда в Москву, куда лету всего 5 часов. Но созвонившись с Москвой, вижу, что я там буду нужен лишь в сентябре, когда будет в Союзе обсуждаться большая книжка, а то и в октябре, чего доброго. Так что придется возвращаться пока что в Хабаровск.

Урал — великолепен. Когда хорошая погода, крупные облака на синем небе, сосны на угорах, камыш и скалы — прекрасно. И кроме того — теплый, сухой воздух. Однако, дни такие редки. Очень интересны аккуратные маленькие домики, с белыми ставнями, с шатровыми крышами, черные от времени, где живут кержаки-старообрядцы. И сразу видно отличие от Хабаровска: там новое население, новый город, а тут старое, плотное...

Друг мой, напишите мне письмо, а то очень скучно! Вчера был в театре, видел «Грозу» с Козыревой — хороша, а как пошел чудить режиссер — так и ушел я.

Целую Ваши руки. Ваш Вс. Иванов. Значит, рассчитываю Вас видеть в сентябре, если Бог даст.

Советская гавань на берегу Татарского пролива, 27.02.1957.
Спасибо Вам, дорогой друг мой, за совершенно очаровательную цитату из Герцена: то-то и мог! — воскликнул я рассудительно.

Сейчас я нахожусь в поездке от С. писателей для «встречи с читателями» — в Советской — Императорской Гавани, описанной у Гончарова. В одном км от нашей барачной гостиницы под водой, на 20 м, лежит «Фрегат Паллада». Место совершенно изумительное, как и дорога сюда. В Комсомольске наш поезд перегоняли через р. Амур по кряхтящему льду, затем с толкачами-паровозами преодолевали мы перевал через Сихоте-Алинь, совершенно нечто удивительное по головокружительности. А здесь огромная гавань, вдали полоса синего моря, на берегу в бухточках заводы, селения. Вероятно, нет больше в мире такого города: Совгавань — разбросана на 250 км расстояние! Чтобы с вокзала попасть в гостиницу, мы ехали на машине по льду гавани км 10! И такая тишина, свежесть воздуха, и сияние почти весенних, наваленных бураном снегов. Очень хорошо!

Хорошая, тихая публика, пронизанная океанскими ветрами, моряки, рабочие, инженеры, рыбаки. Но на душе опять неспокойно. Видимо, скоро нужно тащиться снова в Москву в связи с моими сложными делами.

Передайте привет Барыбе и спросите, как обстоит его дело с пенсией. Написал бы он мне, что ли.

Что же касается Вашего остального, кроме цитаты, письма, то оно, как всегда, бодряще. Вы молодец, смелый и сильный. Как будет хорошо, когда выйдут книги К. Дм. Только вот от стихов английских в Вашем письме в восторг не пришел: как-то непонятна вся эта вычурная мудрость в буранных снегах, на краю мира у Тихого океана…

Продолжаю работать над XVII веком — нехоженые эти тропы увлекательны. Неужели не хватит времени, чтобы написать настоящую книгу о России? Ваш Вс. Ив. Идет масленица. Кушаете ли Вы блины? Хотелось бы быть в Москве, в «Савойе» Пишите в Хабаровск.

Январь 1959.
Дорогая Нина Константиновна! Позвольте Вас поздравить — я хорошо помню 14 января. Давно не писал я Вам, и давно не имел от Вас ничего. Как Вы живете? Здоровы ли? Как Вася? Устроился ли он, наконец, на завод или бродит «меж двор»? Как Марьянна, ее успехи?

Я пережил тяжелое время — 2 месяца прошло черт знает в чем — в разговорах о квартире, а потом, наконец, в переезде на полученную квартиру. Ключ я получил 31 дек. 1958 в пять вечера. Опытные люди говорили: Вы, В.Н., должны немедленно переехать — иначе заберется в квартиру какая-нибудь мамаша, поставит колыбельку с ребеночком, — не выкинете ребеночка на мороз? — Нет! Ну и квартира — пиши пропало! Я бросился за машиной, но были уж сумерки, шел снег, все граждане шли из гастрономов с полулитрами водки и с закусками... Пришел на помощь приятель, писатель, перетащили мы в квартиру раскладушку, 2 пачки книг и пол-литра и он врезал мне 2-й замок. Так была получена квартира, две комнаты солнечные, 2 этаж, горячая вода, чуланы и проч. Я, после моего 14-летнего быта упрессованным, — был ошарашен.

Два месяца ничего не писал, было некогда, надеюсь, теперь сяду. Должен ехать в М., а еще больше — в Кострому. И нет охоты.

Моя книга в Костроме, оказывается, привела этот древний город в волнение. Оттуда идут письма — я получил их штук 40 — от людей, которых не видел. Я никак не думал, что теперь, после полувека, — так помнят прошлые события. Получаю приглашения и в Москву, и в Кострому. Получаю фото моих героев, датированные 1904 годом. Идут там читательские конференции: «Знакомство с прототипами героев романа Иванова» — и старички, и старушки заявляют, что они делали 1905 год. Объявились какие-то родственники, которых уже и не помню. Люди шлют дополнительные данные по книге, требуют ее переиздания без демонической Евгении Ивановны и т.д. (…) Вот что значит — писать о жизни, о людях! Очень поучительно.

А в общем — скучно. Мой 70-летний юбилей как-то подкосил меня — до него я не верил в то, что я так стар! Но когда каждый день на электрическом самоваре-презенте видишь: «В. Н. Ив. в день его 70-летия», — то начинаешь верить, оглядывать сам себя и убеждаешься во многом. Начинаешь думать о смерти. Как совершить этот акт достойно? Римские императоры умирали стоя — их подымали и ставили — положение обязывает, таковы исторические примеры.

В Хабаровске мороз, солнце, нет снега, кашли и вирусный грипп. Школы закрыты. Сегодня начинает гастроли МХАТ — «Вишневый сад». Будет спектакль, всего 7000 билетов — а заявок более 110000, не считая Комсомольска и Биробиджана — двух наших уделов. Пойду, посмотрю сегодня, хотя мне МХАТ видится чем-то вроде «Елисеева»: на самом то деле не Елисеев, а гастроном № 1. Фирма под управлением стареющих наследников. Претенциозное старичье, с обветшавшими традициями…

Вот видите ли, дорогая моя, как я зол. Старость.

Пишите. Вы все-таки сильнее меня. Ей-Богу. Ваш Вс. Иванов.

Известно, (…) считали самым главным грехом — уныние. Грех ничего, покаешься, отмолишь, а вот уныние, уныние, когда думаешь, что ночью окончательно, и силы небесные тебя забыли, и никому не нужен, и рукопись не готова, и не переиздают книг... Помолитесь — об избавлении меня от такого смертного греха — уныния!
Вс. И.

01.12.1959.
Дорогая Нина Константиновна!

Только что прочел в «Правде» о кончине Вашего приятеля Ю. Н. Лебединского. Мир его праху, да воссияет он в селениях праведных! Заботит меня только то, что это снова свалилось на Вашу голову, — я уверен — переживаниями, хлопотами и сочувствиями опять это дераннирует Вас и т.д.

Как Вы себя чувствуете? Почему Вы ничего не пишите? Я был так занят, как мул, как осел, как верблюд — месяц тому назад кончил моих «Черных людей». И теперь — составляю возможности, чтобы ехать в Москву — телефоны, письма, телеграммы. Мои дела могли быть хороши, если бы не растяжка, оттяжки, утяжки и, вообще, тяжки. Но это реально, и, возможно, у Вас буду около 10/XII беспокойств телеграммами о моем адресе в М.

Что еще? Дикое, невиданное, неслыханное наводнение Амура — смыло почти мой домик на Уссури. Вчера видел «Хованщину» в кино, хотел было отдохнуть в созвучиях — так какие-то (какая-то) сценаристы так навели глянец на этого Мусоргского, что смотреть нельзя. Солдаты спасают (sic!) самосожигателей, русские бредут, как вши, в какие-то дома, все мужики в рванке, бабы в кокошниках, бояре в золоте и камениях. И все изобличают фанатиков. Какое отсутствие всякого понимания, вкуса. И руки свои приложил Шостакович! Как нелепо!

Я должен ехать в Москву, теперь нужно только ухитриться, выжать деньги из изд-ва... Сколько непомерных и ни к чему не нужных усилий. А времени остается для дел все меньше и меньше. Мне сегодня пришло в ум, что жизнь это вроде зайчика на каких-то темных, массивных волнах материи — блеснет раз, и снова хаос и темнота.

Не унывайте, Вы мужественны и сильны, и мне очень хочется увидеть Вас — миг спокойствия и отрешенности от жизни в этой сплошной толчее. Ваш Вс. Ив. Привет Марьянне.

29.04.1960
Муторно, путано, все несветло, а главное — даже не пьяно. Муть со всех сторон, не писал, потому что недоволен собой в последнем нашем разговоре и чем-то недоволен Вами…

А все-таки — надеюсь, что Вы мне напишите письмо по неизреченной Вашей доброте и милосердии... Вы мне были так нужны в воскресенье, когда я Вам звонил и говорил с Марьянной, а Вы укатили в Малоярославец.

И — с праздником: с 1-м Мая! Ваш Вс. Иванов.

25.08.1960.
Перед Красноярском ем из Вашей бересты. Читаю Вашу книгу. В купе сели двое французов — внук, любующийся на себя в зеркало, как Нарцисс, и бабушка, кокетничающая тем, что ей 68! Пахнет селедкой и рублеными яйцами, за окном дождь, грязь, мокрые вороны — попробуй справиться с проклятою хандрой. Но все-таки — привет и восхваление жизни. Ваш Вс. Иванов. Внук показывает на картах фокусы.

26.08.1960 (?)
Милая Нина Константиновна! Вот почти месяц я здесь, в этом особом мире провинции, где «несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, а жизнь бесконечная» — от отца к сыну, от родителей — детям — к внукам — бесконечно, как трава. Солнце здесь светит вовсю, Амур течет черной краской, глотает каждый день купальщиков, небо прозрачно, сапфирно, необычайно легко, вечерами румяно-розовые облака.

Только очутившись здесь, я понял, как я устал, измучился в Москве — моим одиночеством, моим пятым этажом, почти целодневными молчаниями, прерываемыми только бормотаниями телефона. Я спал почти целую неделю, как медведь, как байбак, пил и снова спал. Я действительно очень устал, я нуждался в какой-то элементарщине, в простоте, простой, как вода, слепит как мать сыра земля. Я с ужасом думаю, что снова скоро тащиться в Москву на ожидание, на переговоры с редакторами, на это перебивание ковров полотерами, от которых только сухая пыль. Летел сюда с приключениями, попали в грозу, из-под Читы вернулись в Иркутск 3 раза перелетали Байкал. Марья Ивановна смотрит на меня с отчаянием — «Что с тобой делается?» А я и сам не знаю. Устал.

Помолитесь за меня в Ваших святых молитвах, чтобы мне как-нибудь укрепиться, достигнуть чего нужно, чтоб не говорили — «наивный человек».

Целую Ваши руки, Привет Вашим, особенно Марьянне. Ваш Вс. Ив.

10.10.1960.
Дорогая Нина Константиновна! Давно я уж вернулся с моих недалеких океанов, погрузился в писание нескладного, длинного очерка, а от Вас ничего еще нет. А может, Вы обиделись на мою реакцию на m-me Berger? Не стоит, ей-Богу!

Я давно хотел Вам написать и вот по какому поводу: какой же это нахал Ваш Илья? Что за самодовольный тон его мемуаров в «Нов. Мире»? Что за похлопывание по плечу поэтов старшего поколения! Что за бравада своими обтрепанными брюками и прорванными подметками! А каково стадо французских поэтов, толпящихся вокруг этого паршивца!

А я все листал дальше и дальше, торопясь прочитать о Бальмонте. И вот — пожалуйста! Бальмонт что-то вроде вехи на блестящем пути молодого поэта. Небрежная улыбка в Вашу сторону — Ниночка, бегающая по дому. А вот величественный, как Марк Великолепный, шествует прямо в историю.

Была в 10-х годах книга С. Юшкевича — «Похождение Леона Дрея». Я не мог ее читать без физического чувства тошноты. Возьмите ее, прочитайте — это предел влюбленности и самолюбования.

Могу Вам рекомендовать еще книгу — Д. Благово «Рассказы бабушки» 1885, изд. Суворина. Вот умная женщина, вот настоящий ум, вот канва, по которой Л. Толстой шил свою «В. и М.».

У меня дела неблестящие, видно, чей-то печальный свиитический глаз сглазил «успехи» мои: бунтуют свиитические редакторы в Благовещение — не хотят пропускать моей книги без таких изменений, которые по существу сломают все ее содержание. Предстоит такая же тяжкая борьба, как и за китайскую книгу. Но именно вследствие этого возможно, что я буду в декабре в Москве.

На Покров сходите к Ивану Вагину, помолитесь о грешной, беспокойной и беспутной душе Вашего Вс. Иванова. Пожалуйста, напишите.

01.02.1961.
Я очень давно не писал Вам, потому что пребываю в душевной растерянности. Завидовал Вам, когда Вы должны были быть на спектакле «Олд Вик»32: мне так хотелось посмотреть Макбета, увидать страсти, честолюбие, предательство, кинжалы, кровь, 3-х ведьм — пузырей земли, привидение Банко — все, что само движется и волнует и трогает людей. А вместо этого микрометрическая преснятина существования. Куда деваться от книжек?!

По всему должен быть в феврале в Москве, на обсуждении книги, однако вызова до сих пор нет. Может быть — что ничего не выйдет. Посмотрим. Об остальном поговорим лично — думаю, что приеду — есть постановление Союза П.

Привет самый искренний. Ваш Вс. Иванов.

08.04.1961.
Великая суббота.

Дорогая Нина Константиновна! Спасибо Вам за Ваше письмо, хоть и невеселое: горька ведь и водка, настоянная на крепком корне жизни. В нем самым удивительным явились приложения — Ваши планы дня того, что надо выполнить за день. Я всегда удивлялся Вашей энергии, Вашей ругающейся крепкими словами доброте и истинному милосердию, которое кипит в Вас, как в вулкане, и за которые, как за подол Вашего платья, держится до сих пор все Ваше семейство. И от этого зрелища, развернувшегося из Ваших бумажек тоже чувствуешь себя бодрее.

Тусклое утро, тихоокеанские муссонные снега завалили город, но днем, верно, будет солнце и бешеное таяние. Доехал я благополучно, в великой к концу скуке, в пустом вагоне, теперь сижу и выжидаю, что будет в Москве с моими делами дальше. Пока что погрузился в юбилейные — 150 лет — книги о Наполеоновском времени и т.д. Не помню, говорил ли я Вам о том, что народ в 1812 году — по-толстовски народом, Наполеон — Наполеоном, морозы — морозили, а пушки-то были аракчеевские. Пока Александр Первый сеял либеральные мысли, как заповедовал ему его Лагарп33, вольный швейцарец, и был «ангелом» для Европы — этот жилистый «сила Андреевич» сколачивал наспех армию после величественных, вольных дней Екатерины, лил пушки и сбивал в единое какое-то целое великий наш народ. Ну и вышел погром Европы, а когда идеи Лагарпа в переводе и пересказе Александра I — попробовали возродиться в 1825 году — произошел снова погром декабристов. А потом Севастополь. Какое-то месиво либеральных прогрессивных идей и аракчеевщины. Не знаю, что из этих идей выйдет, ежели Господь даст мне еще жизни.

Самые лучшие поздравления с праздником и Вам, и Марьянне.. Пожалуйста, пишите. Пришлите стихи, о которых пишете — о Страстной. Целую ручки. Ваш Вс. Иванов. Пишите на адрес, потому что в Союзе бываю изредка. Happy Easter34!

21.04.1961.
Дорогая Нина Константиновна! Привет и поздравления с весенним первым маем! Спасибо за стихи. Живу скучно, и все в бесконечном ожидании прохождения рукописей. Как-то писал (уже давно) Надежде Владимировне, чтоб та достала бы мне у Ал. Ив. Венедиктова стихи из Сибирских эпопей, да нет ответа. Привет Вс. Иванов. Пишите все-таки на Союз!

03. 09. 1961.
Дорогая Нина Константиновна! Лучшие поздравления и пожелания к празднику Революции Вам и Марьянне. Надеюсь, что все благополучно, все здоровы — лучше, конечно, ведь думать именно так.

Мария Ивановна присоединяется к моим пожеланиям. Ваш Вс. Иванов.

22. 09. 1962.
Дорогая Нина Константиновна! Спасибо, что написали. Стихи очень хороши — «и современны, и всамделишны», не 0 % в дейке. Живу тихо, работаю, пишу, хочу ехать в Москву, но еще не решил — когда, что и как. Об Марьяне — не беспокойтесь, все образуется. Ее бедную всю перевернуло — только бы он был не С. С.! Она умна и мужественна. Скоро напишу — Ваш Вс. Иванов. Как всегда, восхищаюсь внутренним пульсом Вашей энергии.

Февраль 1963.
Дорогая Нина Константиновна!

Привет из далекого Д. Востока и т.д. Последнее время жил плохо, разболелся разными болестями, что ты будешь делать! Верно, уж сроки подходят, чтоб уходить домой… Ну да ладно!

Письмо это деловое. Помните того гостя у Барыбы, от которого я ушел, так он мне не понравился? Некоторое количество времени я получил рукопись Ирины, моей приятельницы, которую явно он мне переслал — думаю. Там несколько рассказов. Некоторые я прочел, а одни «Золотые свиньи» даже перевел. Но, боже мой! Вещь написана с блеском, талантливо, как талантлива оная Ирина. Но переводом в течение 3-х дней (50 стр. на машинке) — я просто заболел — столько туда напихано мрачной, безудержной, неистовой злобы! Я не преувеличиваю! У меня давление упало с 120 на 90, я не мог ничего есть и т. д.

Позвоните ему, скажите, что я положительно не знаю, что делать с этими опусами! Ни туда, ни сюда! А есть, но все это не то, не то, не то! Ничего с этим делать нельзя.

Вот все и дело. Теперь, как и Вас — как Вы выливаете Ваши ведра бесконечно в бочки Данаид? Как Марьянна?

О себе? Сижу помаленьку над Пушкиным — дьявольски трудны, уже начинаю не верить самому себе. Бог весть, доведу ли до конца. «Черные люди» — в производстве, улита едет, когда-то будет… Вот так-то все.

Пишите снова на С. Писателей — я очень рад иметь Ваши письма — весомые, реальные, человеческие. Ваш Вс. Иванов.

18.03. 1963.
Дорогая Нина Константиновна, как же это так вышло, что Ваше приглашение на свадьбу Марьянны я получил 15.03., а свадьба была 17.02? Очень жаль, я даже не мог участвовать в этом деле хотя бы цветами! Пожалуйста, передайте молодым мои лучшие пожелания, и Марьянне и Теодору Казимир. etc... Хоть бы она была (М.) счастлива!

Получили ли Вы мое полуделовое письмо. Эта полученная мною рукопись меня мучит — столько в ней талантливой злобы. И что делать — просто не знаю...

Да, как же молодые с квартирой? Неужели устроили что-нибудь? А как со скульптурами? Вучетича на Поклонной горе не перешибешь! Силен, бродяга! Вообще, разведешь руками и только скажешь — ах, ах!

Как себя чувствует Илья Григорьевич35? — Это, брат, тебе не Англия!

Как говорил Антон Павлыч. И поделом — не лез, не аэродром Орли наша славная Москва, и наши Пикассо похлестче ихних...

Немного поправился — а то было — старость и конец! Пишу Пушкина, иногда думаю — выходит, иногда нет. Книга — волочется где-то своим чередом.

Очень бы хотел Вас повидать, набраться Вашей кротко-разъяренной силы…

Ежели все будет ОК, и я буду жив, то, как видится, должен быть в Москве на 100% съезде всех писателей. Пишите хотя бы. Целую ручки. Ваш Вс. Иванов. Привет Марьянне.

15.07.1963.
Дорогая Нина Константиновна! Получил с великим удовольствием Вашу открытку — и очень был рад: давно ничего не знал о Вас. «Черные люди» обещают на конец июля — август. Получал уже письма читателей — по городу М. — ходят верстки. Тороплюсь дописать «Пушкина». Редко попадает когнак, жарко etc. Думаю, что в августе попаду в М., ежели все будет ОК.

P. S. Был так поражен В/открыткой, что отвечаю сразу. Как же это так вышло с Николаем? Это удар для их Тихого дома. Вообще странновато становится от этих ударов. Еще раз рад Вашей весточке. Ваш Вс. Ив.

04.08.1964.
Солнце, жара, открытый балкон — блаженство. Дорогая Нина Константиновна, почитай 1½ года не писал я Вам и — соответственно — не получал от Вас вестей. Зачастую вспомнив — корежился, как береста: какое непростительное свинство не писать! А с другой стороны — так крепка внутренняя уверенность в Вашей крепости, воздерживании, что успокаивался и вновь вгрызался в писание.

В «Пушкина». Я кончил его в декабре 1963, и с тех пор перелопачивал и так и эдак. Вот уже 3 недели, ин он в недрах авраамовых «Советского Писателя», ждет своей участи, а я чувствую себя, как Понтий Пилат — «еже писах — писах».

Судьба этой книги мне не ясна, но чтобы с нею ни было бы — все равно. Я написал то, что должен был написать, то что оправдывало бы меня за мою долгую и беспутную жизнь. И я сделал это — я думаю, я рассчитался этой книгой за много, что было; и что это спасет меня когда-нибудь пред грозным Судией, когда я буду идти перед ним по канату над бездной. Все хорошее, все сильное, умное, все нужное вложил в толкование этой книги, чтобы она была тиха, как голубь и мудра, как змий. Даже знаете, страшно (это я говорю только Вам), что как это мне удалось написать то, чего не написали все наши соотечественники за 150 лет, все это племя пушкинистов, которые в книжных летописях приводят in extenso36 рецепты бедного Пушкина от триппера!

Ну ладно. Сейчас живу вне коей тревоги — вот-вот должен по знаку из Москвы подписать договор на переиздание «Черных людей». Ежели будет — буду в Москве Богу позволяющу в августе. Хотелось бы проехать по Волге, посмотреть назад занавесом на места молодости.

Это и есть главное. Напишите же мне о Вас, о Ваших и Вашего племени — потому что верю непоколебимо в Вашу победу, могучую, как Ника Самофракийская! Ваш Вс. Иванов Целую ручки.

P.S. Только одно может огорчить радость встречи — год уже я не пью. В. И.

26.06.1965.
Дорогая Нина Константиновна! Обстоятельства мои таковы, что разбор книги о Пушкине может быть (ежели будет) не ранее октября, — это и есть самое главное.

Что о себе? Жив, здоров. Пишу Воспоминания — нечто вроде записок о пребывании моем на странной дикошарой планете «Земля». Выходит любопытно, но очень грустно и взъерошенно. Лета еще нет, грозы, убивающие людей, ночные заморозки, наводящие зубные боли и лихорадки, появление мясопродукции лишь при визитах ответ., и прочие египетские казни... Когда прочтете книжку, напишите. Ваш В. И.

Январь 1967.
Дорогая Нина Константиновна! С Новым годом! Еще один ушел в вечность, и опять надо спешить что-то сделать, что-то успеть...

Хотел было в январе 67 быть в Москве, да не знаю, не получится, должно быть. Из С. Пис. приедет ко мне редактор читать «Имп. Фике». Как все это сложно. «Пушкин» в местном изд-ве. Почти готов 2 т. Воспоминаний. И еще кое-что задумал, как бы только безжалостная порча не прервала нить моей жизни.

Пока здоров. Читал Ваши восп. о К. Дм. В «Огоньке» — так, кажется, и в «Грузии». Очень хорошо, тепло, умно не по-женски.

У меня мои «Люди» вышли в издании для слепых — хотелось бы еще сделать повесть из Смутного времени (начало XVII ст.), вот был размах событий.

Мы сами рядом с событиями, которые я так предвидел...

Взял этот глупый листик, чтобы на нем облегченно поздравительно написать, что написано. Привет Вашим. Ваш Вс. Иванов.

01.04. 1971.
Дорогая Нина К.! В № 4 «Северного вестника» 1894 г. СПб. я увидел стих А. Апухтина — «На 25 лет деятельности А. Н. Островского».

Лет 25 спала родная сцена, и сон ее был тяжек и глубок, но Вы сказали ей: «Что ж, «Бедность не порок», и с ней произошла благая перемена. // Бесценных перлов ряд театру подаря — за ним «Доходное Вы укрепили место, и наша сцена Вам благодаря теперь не «Бедная невеста». // Заслуги Ваши громко вознеслись, а кто не ценит их иль понимает ложно, тому сказать с успехом можно: Не в свои сани не садись». А. Апухтин

Примечание К. Д. Бальмонта:

Предлагаемое стихотворение было написано со слов Апухтина его хорошим знакомым, б. товарищем прокурора Владимирского окружного суда и передано было моей матери. Ни в одно из трех изданий стихов Апухтина оно не вошло, и, сколько мне известно, нигде напечатано не было. К. Бальмонт.

Voila! Почему Вы не пишете? Напишите хоть заголовок книжки обит. в Москве при Ив. III и Василии III. Жив. Работаю. Получили ли Шестаковы 3-х Пушкиных? Ваш Вс. Иванов.





--------------------------------------------------------------------------------


Примечания

1 В. Л. Бруни — младший сын Н. К. Бруни.
2 Urbi et orbi — городу и миру (лат.).
3 ауспиции — предзнаменования, виды на будущее.
4 aequilibris — искусство сохранять равновесие (лат.).
5 Цит. из стих-я «Равенна» А. А. Блока.
6 Карло Гольдони — итальянский драматург.
7 «The bible in Spain» — книга Дж. Борро, английского писателя.
8 Что поделаешь? (фр.).
9 М. Л. Бруни — младшая дочь Н. К. Бруни.
10 А. А. — Анна Андреевна (Ахматова).
11 Окакуро Какудзо — японский критик и писатель, автор «Книги о чае».
12 Дж. Джинс — английский физик, астрофизик.
13 Цитата из стихотворения Т. Шевченко «Минуют дни…»
14 ci-devant — бывший (фр.).
15 Чур — родовой покровитель дома; покровитель и оберегатель границ поземельных владений.
16 Цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «Не рыдай так безумно над ним…»
17 Цитата из поэмы М. Ю. Лермонтова «Демон».
18 квирит — обычное в Древнем Риме название полноправных римских граждан.
19 атараксия — понятие др.-греч. этики о душевном спокойствии, безмятежности как высшей ценности.
20 тумульт — голос, крик, тревога (устар.).
21 spelling — правописание и орфография (англ.).
22 Jam reddit virgo! — так говорит и дева! (лат.).
23 эскапада — бежать, спастись (англ.).
24 novus nascitur credo — новорожденному верю (лат.).
25 Е. Ю. Мальцев — автор романов о колхозной деревне.
26 Г. Е. Николаева автор романа «Жатва».
27 in possibilitatis — нет возможности (лат.).
28 reservatio mentalis — храню в беседе (лат.).
29 Первоначальное название романа «На Нижней Дебре».
30 «Oh! Tannenbaum!» — «О, елка!» (нем.), строчка из дет. песни.
31 К. Д. Бальмонт.
32 Old Vic Theatre — один из старейших театров Лондона.
33 Фредерик Сезар де Лагарп — воспитатель будущего русского императора Александра I.
34 Happy Easter! — С Пасхой! (англ.).
35 И. Г. Эренбург.
36 in extenso — полностью, дословно (лат.).



Публикация Натальи ПОНОМАРЧУК.


(Опубликовано в № 2, 2006 г.)

http://www.dissercat.com/content/zhizn-i-tvorchestvo-vs-n-ivanova-v-istoriko-literaturnom-kontekste-khkh-v

 

Жизнь и творчество Вс. Н. Иванова в историко-литературном контексте ХХ в.

http://www.slovoart.ru/node/883